Восемьсот восемьдесят первая ночь.
Когда же настала восемьсот восемьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что старик капитан сказал Нур-ад-дину: „Я доставлю тебя к ней, если захочет Аллах великий“. – „Когда отъезд?“ – спросил Нур-ад-дин. И капитан ответил: „Нам осталось ещё три дня, и мы поедем во благе и безопасности“. И Нур-ад-дин, услышав слова капитана, обрадовался сильной радостью и поблагодарил его за его милость и благодеяние, а потом он вспомнил дни близости и единения со своей невольницей, не имеющей подобия, и заплакал сильным плачем и произнёс такие стихи:
«О, сблизит ли милосердый с вами меня опять,
Достигну ль своей я цели, о господа, иль нет?
Подарит ли мне судьба от вас посещение,
Чтоб веки над вами я закрыть мог из скупости?
Когда б продавалась близость к вам, я б купил её
За дух свой, но вижу я, что близость дороже к вам».Восемьсот восемьдесят первая ночь.
Когда же настала восемьсот восемьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что старик капитан сказал Нур-ад-дину: „Я доставлю тебя к ней, если захочет Аллах великий“. – „Когда отъезд?“ – спросил Нур-ад-дин. И капитан ответил: „Нам осталось ещё три дня, и мы поедем во благе и безопасности“. И Нур-ад-дин, услышав слова капитана, обрадовался сильной радостью и поблагодарил его за его милость и благодеяние, а потом он вспомнил дни близости и единения со своей невольницей, не имеющей подобия, и заплакал сильным плачем и произнёс такие стихи:
«О, сблизит ли милосердый с вами меня опять,
Достигну ль своей я цели, о господа, иль нет?
Подарит ли мне судьба от вас посещение,
Чтоб веки над вами я закрыть мог из скупости?
Когда б продавалась близость к вам, я б купил её
За дух свой, но вижу я, что близость дороже к вам».
И потом Нур-ад-дин в тот же час и минуту вышел, и пошёл на рынок, и взял там все, что ему было, нужно из пищи и припасов для путешествия, и пришёл к тому капитану, и, увидев его, капитан спросил: «О дитя моё, что это у тебя такое?» – «Мои припасы и то, что мне нужно в пути», – ответил Нур-ад-дин. И капитан засмеялся его словам и сказал: «О дитя моё, разве ты идёшь полюбоваться на Колонну Мачт? [633] Между тобой и твоей целью – два месяца пути, если ветер хорош и время безоблачно». И потом старик взял у Нур-ад-дина немного денег, и пошёл на рынок, и купил ему все, что ему было нужно для путешествия, в достаточном количестве, и наполнил ему бочонок пресной водой. И Нур-ад-дин оставался на корабле три дня, пока купцы собрались и сделали свои дела, и затем они сошли на корабль, и капитан распустил паруса, и путники ехали пятьдесят один день.
А случилось потом, что напали на них корсары, преграждающие дорогу, и ограбили корабль, и взяли в плен всех, кто был на нем, и привели их в город Афранджу, и показали своему царю (а Нур-ад-дин был в числе их), и царь велел заключить их в тюрьму. И когда они шли от царя в тюрьму, прибыло то судно, на котором была царевна Мариам-кушачница и кривой везирь. И когда судно приплыло к городу, везирь поднялся к царю и обрадовал его вестью о благополучном прибытии его дочери, Мариам-кушачницы, и стали бить в литавры и украсили город наилучшими украшениями. И царь выехал со всем своим войском и вельможами правления, и они отправились к морю, навстречу царевне.
И когда корабль подошёл, дочь царя, Мариам, вышла, и царь обнял её и поздоровался с нею, и она поздоровалась с ним, и царь подвёл ей коня, и она села. А когда она достигла дворца, её мать встретила её, и обняла, и поздоровалась с нею, и спросила, как она поживает и девушка ли она, какою была у них раньше, или стала женщиной, познавшей мужчину. И Мариам сказала: «О матушка, когда человека продают в странах мусульман от купца к купцу и он становится подвластным другому, как можно остаться невинной девушкой? Купец, который купил меня, грозил мне побоями и принудил меня, и уничтожил мою девственность, и продал меня другому, а тот продал меня третьему». И когда мать Мариам услышала от неё эти слова, свет стал перед лицом её мраком, а потом девушка повторила эти слова отцу, и ему стало тяжело, и дело показалось ему великим. И он изложил эти обстоятельства вельможам правления и патрициям, и они сказали ему; «О царь, она стала нечистой у мусульман, и очистит её только отсечение ста мусульманских голов».
И тогда царь велел привести пленных мусульман, которые были в тюрьме, и их всех привели к царю, и в числе их Нур-ад-дина, и царь велел отрубить им головы. И первый, кому отрубили голову, был капитан корабля, а потом отрубили головы купцам, одному за другим, и остался только Нур-ад-дин. И оторвали кусок от его полы, и завязали ему глаза, и поставили его на коврик крови, и хотели отрубить ему голову. И вдруг, в эту минуту, подошла к царю старая женщина и сказала: «О владыка, ты дал обет отдать каждой церкви пять пленных мусульман, если бог возвратит твою дочь Мариам, чтобы они помогли прислуживать в ней. Теперь твоя дочь, СиттМариам, к тебе прибыла, исполни же обет, который ты дал». – «О матушка, – ответил царь, – клянусь Мессией и истинной верой, не осталось у меня из пленных никого, кроме этого пленника, которого собираются убить. Возьми его – он будет помогать тебе прислуживать в церкви, пока не доставят нам ещё пленных мусульман, и тогда я пришлю тебе остальных четырех. А если бы ты пришла раньше, прежде чем отрубили головы этим пленным, мы бы дали тебе все, что ты хочешь».
И старуха поблагодарила царя за его милость и пожелала ему вечной славы и долгого века, и счастья, а затем она в тот же час и минуту подошла к Нур-ад-дину и свела его с коврика крови, и посмотрела на него, и увидела, что это нежный, изящный юноша, с тонкой кожей, и лицо его, подобно луне, когда она становится полной в четырнадцатую ночь месяца. И старуха взяла его и пошла с ним в церковь и сказала: «О дитя моё, сними одежду, которая на тебе: она годится только для службы султану». И потом она принесла Нур-ад-дину чёрный шерстяной кафтан, чёрный шерстяной платок и широкий ремень и одела его в этот кафтан, а платок повязала ему, как тюрбан, и подпоясала его ремнём, и затем она велела ему прислуживать в церкви. И Нур-ад-дин прислуживал там семь дней.
И когда это было так, старуха вдруг пришла к нему и сказала: «О мусульманин, возьми твою шёлковую одежду, надень её, возьми эти десять дирхемов и сейчас же уходи. Гуляй сегодня и не оставайся здесь ни одной минуты, чтобы не пропала твоя душа». – «О матушка, что случилось?» – спросил её Нур-ад-дин. И старуха сказала: «Знай, о дитя моё, что царская дочь, Ситт-Мариамкушачница, хочет сейчас прийти в церковь, чтобы посетить её и получить благодать и принять причастие ради сладости благополучия, так как она вырвалась из мусульманских стран, и исполнить обеты, которые она дала, на случай, если спасёт её Мессия. И с нею четыреста девушек, каждая из которых не иначе как совершенна по прелести и красоте, и в числе их – дочь везиря и дочери эмиров и вельмож правления. Сейчас они явятся, и, может быть, их взгляд упадёт на тебя в этой церкви, и тогда они изрубят тебя мечами». И Нур-ад-дин взял у старухи десять дирхемов, надев сначала свою одежду, и вышел на рынок, и стал гулять по городу, и узнал все его стороны и ворота…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот восемьдесят вторая ночь.
Когда же настала восемьсот восемьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нур-ад-дин, надев свою одежду, взял у старухи десять дирхемов и вышел на рынок и отсутствовал некоторое время, пока не узнал все стороны города, а потом он увидел, что Мариам-кушачница, дочь царя Афранджи, подошла к церкви и с нею четыреста девушек – высокогрудых дев, подобных лунам, и в числе их была дочь кривого везиря и дочери эмиров и вельмож правления.
И Мариам шла среди них точно луна среди звёзд, и, когда упал на неё взор Нур-ад-дина, он не мог совладать со своей душой и закричал из глубины сердца: «Мариам, о Мариам!» И когда девушки услышали вопль Нур-аддина, который кричал: «О Мариам!», они бросились на него и, обнажив белые мечи, подобные громовым стрелам, хотели тотчас же убить его. И Мариам обернулась, и всмотрелась в Нур-ад-дина, и узнала его самым лучшим образом. И тогда она сказала девушкам: «Оставьте этого юношу: он, несомненно, бесноватый, так как признаки бесноватости видны на его лице». И Нур-ад-дин, услышав от Ситт-Мариам эти слова, обнажил голову, выпучил глаза, замахал руками, скривил ноги и начал пускать пену из уголков рта. И Ситт-Мариам сказала девушкам: «Не говорила ли я вам, что это бесноватый? Подведите его ко мне и отойдите от него, а я послушаю, что он скажет. Я знаю речь арабов и посмотрю, в каком он состоянии, и принимает ли болезнь его бесноватости лечение, или нет».
И тогда девушки подняли Нур-ад-дина и принесли его к царевне, а потом отошли от него, и Мариам спросила: «Ты приехал сюда из-за меня и подверг свою душу опасности и притворился бесноватым?» – «О госпожа, – ответил Нур-ад-дин, – разве не слышала ты слов поэта:
Сказали: «Безумно ты влюблён». И ответил я:
«Поистине, жизнь сладка одним лишь безумным!»
Подайте безумье мне и ту, что свела с ума.
И если безумье – объяснит, – не корите».
«Клянусь Аллахом, о Нур-ад-дин, – сказала Мариам, – поистине, ты сам навлекаешь на себя беду! Я предостерегала тебя от этого, прежде чем оно случилось, но ты не принимал моих слов и последовал своей страсти, а я говорила тебе об этом не по откровению, чтению по лицам или сновидению, – это относится к явной очевидности. Я увидала кривого везиря и поняла, что он пришёл в тот город только ища меня». – «О госпожа моя Мариам, – воскликнул Нур-ад-дин, – у Аллаха прошу защиты от ошибки разумного!» И потом состояние Нур-ад-дина ухудшилось, и он произнёс такие стихи:
«Проступок мне подари того, кто споткнулся, ты —
Раба покрывают ведь щедроты его владык,
С злодея достаточно вины от греха его,
Мученье раскаянья уже бесполезно ведь.
Вес сделал, к чему зовёт пристойность, сознавшись, я,
Где то, чего требует прощенье великих душ?»
И Нур-ад-дин с госпожой Мариам-кушачницей все время обменивались упрёками, излагать которые долго, и каждый из них рассказывал другому, что с ним случилось, и они говорили стихи, и слезы лились у них по щекам, как моря. И они сетовали друг другу на силу любви и муки страсти и волнения, пока ни у одного из них не осталось силы говорить, а день повернул на закат и приблизился мрак. И на Ситт-Мариам было зеленое платье, вышитое червонным золотом и украшенное жемчугом и драгоценными камнями, и увеличилась её красота, и прелесть, и изящество её свойств, и отличился тот, кто сказал о ней:
Явилась в зеленом платье полной луной она,
Застёжки расстёгнуты и кудри распущены.
«Как имя?» – я молвил, и в ответ мне она: «Я та,
Что сердце прижгла влюблённых углём пылающим.
Я – белое серебро, я – золото; выручить
Пленённого можно им из плена жестокого».
Сказал я: «Поистине, в разлуке растаял я!»
Она: «Мне ли сетуешь, коль сердце моё – скала?»
Сказал я ей: «Если сердце камень твоё, то знай:
Заставил потечь Аллах из камня воды струю».
И когда наступила ночь, Ситт-Мариам обратилась к девушкам и спросила их: «Заперли ли вы ворота?» – «Мы их заперли», – ответили они. И тогда Ситт-Мариам взяла девушек и привела их в одно место, которое называлось место госпожи Мариам, девы, матери света, так как христиане утверждают, что её дух и её тайна пребывают в этом месте. И девушки стали искать там благодати и ходить вокруг всей церкви. И когда они закончили посещение, Ситт-Мариам обратилась к ним и сказала: «Я хочу войти в эту церковь одна и получить там благодать – меня охватила тоска по ней из-за долгого пребывания в мусульманских странах. А вы, раз вы окончили посещение, ложитесь спать, где хотите». – «С любовью и уважением, а ты делай что желаешь», – сказали девушки.
И затем они разошлись по церкви в разные стороны и легли. И Мариам обманула их бдительность, и, поднявшись, стала искать Нур-ад-дина, и увидела, что он в сторонке и сидит точно на сковородках с углём, ожидая её. И когда Мариам подошла к нему, Нур-ад-дин поднялся для неё на ноги и поцеловал ей руки, и она села и посадила его подле себя, а потом она сняла бывшие на ней драгоценности, платья и дорогие материи и прижала Нурад-дина к груди и посадила его к себе на колени. И они не переставая целовались, обнимались и издавали звуки: бак, бак, восклицая: «Как коротка ночь встречи и как длинен день разлуки!» И говорили такие слова поэта:
«О первенец любви, о ночь сближенья,
Не лучшая ты из ночей прекрасных —
Приводишь ты вдруг утро в час вечерний.
Иль ты была сурьмой в глазах рассвета?
Иль сном была для глаз ты воспалённых?
Разлуки ночь! Как долго она тянется!
Конец её с началом вновь сближается!
Как у кольца литого, нет конца у ней,
День сбора будет прежде, чем пройдёт она.
Влюблённый, и воскреснув, мёртв в разлуке!»
И когда они испытали это великое наслаждение и полную радость, вдруг один слуга из слуг пресвятой ударил в било на крыше церкви, поднимая тех, кто почитает обряды…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот восемьдесят третья ночь.
Когда же настала восемьсот восемьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Мариам-кушачница с Нур-ад-дином пребывали в наслаждении и радости, пока не поднялся на крышу церкви слуга, приставленный к билу, и не ударил в било. И Мариам в тот же час и минуту встала и надела свои одежды и драгоценности, и это показалось тяжким Нур-ад-дину, и время для него замутилось. И он заплакал, и пролил слезы, и произнёс такие стихи:
«Розу свежих щёк лобызал я непрерывно
И кусал её, все сильней её кусая.
А когда приятною жизнь нам стала, когда заснул
Доносчик и глаза его смежились,
Застучали в било стучащие, в подражание
Муэдзинам, зовущим на молитву,
И поспешно встала красавица, чтоб одеться, тут,
Боясь звезды доносчика летящей,
И промолвила: «О мечта моя, о желание,
Пришло уж утро с ликом своим белым».
Клянусь, что если б получил я на день власть
И сделался б султаном с сильной дланью,
Разрушил бы все церкви я на их столбах
И всех священников убил бы в мире!»
И потом Ситт-Мариам прижала Нур-ад-дина к груди, и поцеловала его в щеку, и спросила: «О Нур-ад-дин, сколько дней ты в этом городе?» – «Семь дней», – ответил Нур-ад-дин. И девушка спросила: «Ходил ли ты по городу и узнал ли ты его дороги и выходы и ворота со стороны суши и моря?» – «Да», – ответил Нур-ад-дин. «А знаешь ли ты дорогу к сундуку с обетными приношениями, который стоит в церкви?» – спросила Мариам. И Нур-ад-дин ответил: «Да». И тогда она сказала: «Раз ты все это знаешь, когда наступит следующая ночь и пройдёт первая треть её, сейчас же пойди к сундуку с приношениями и возьми оттуда что захочешь и пожелаешь, а потом открой ворота церкви – те, что в проходе, который ведёт к морю, – и увидишь маленький корабль и на нем десять человек матросов. И когда капитан увидит тебя, он протянет тебе руку, и ты подай ему свою, и он втащит тебя на корабль. Сиди у него, пока я не приду к тебе, и берегись и ещё раз берегись, чтобы не охватил тебя в ту ночь сон: ты будешь раскаиваться, когда раскаянье тебе не поможет». И затем Ситт-Мариам простилась с Нур-ад-дином и сейчас же вышла от пего. Она разбудила своих невольниц и других девушек и увела их и, подойдя к воротам церкви, постучалась, и старуха открыла ей ворота, и когда Мариам вошла, она увидела стоящих слуг и патрициев. Они подвели ей пегого мула, и Мариам села на него, и над нею раскинули шёлковый намёт, и патриции повели мула за узду, а девушки шли сзади. И Мариам окружили стражники с обнажёнными мечами в руках, и они шли с нею, пока не довели её до дворца её отца.
Вот что было с Мариам-кушачницей. Что же касается Нур-ад-дина каирского, то он скрывался за занавеской, за которой они прятались с Мариам, пока не взошёл день, и открылись ворота церкви, и стало в ней много людей, и Нур-ад-дин вмешался в толпу и пришёл к той старухе, надсмотрщице над церковью. «Где ты спал сегодня ночью?» – спросила старуха. И Нур-ад-дин ответил: «В одном месте в городе, как ты мне велела». – «О дитя моё, ты поступил правильно, – сказала старуха. – Если бы ты провёл эту ночь в церкви, царевна убила бы тебя наихудшим убиением». – «Хвала Аллаху, который спас меня от зла этой ночи!» – сказал Нур-ад-дин.
И Нур-ад-дин до тех пор исполнял свою работу в церкви, пока не прошёл день и не подошла ночь с мрачной тьмой, и тогда Нур-ад-дин поднялся, и отпер сундук с приношениями, и взял оттуда то, что легко уносилось и дорого ценилось из драгоценностей, а потом он выждал, пока прошла первая треть ночи, и поднялся и пошёл к воротам у прохода, который вёл к морю, и он просил у Аллаха покровительства. И Нур-ад-дин шёл до тех пор, пока не дошёл до ворот, и он открыл их, и прошёл через проход, и пошёл к морю, и увидел, что корабль стоит на якоре у берега моря, недалеко от ворот. И оказалось, что капитан этого корабля – престарелый красивый старец с длинной бородой, и он стоял посреди корабля на ногах, и его десять человек стояли перед ним. И Нур-ад-дин подал ему руку, как велела Мариам, и капитан взял его руку и потянул с берега, и Нур-ад-дин оказался посреди корабля.
И тогда старый капитан закричал матросам: «Вырвите якорь корабля из земли и поплывём, пока не взошёл день!» И один из десяти матросов сказал: «О господин мой капитан, как же мы поплывём, когда царь говорил нам, что он завтра поедет на корабле по этому морю, чтобы посмотреть, что там делается, так как он боится за свою дочь Мариам из-за мусульманских воров?» И капитан закричал на матросов и сказал им: «Горе вам, о проклятые, разве дело дошло до того, что вы мне перечите и не принимаете моих слов?» И потом старый капитан вытащил меч из ножен и ударил говорившего по шее, и меч вышел, блистая, из его затылка, и кто-то сказал: «А какой сделал наш товарищ проступок, что ты рубишь ему голову?» И капитан протянул руку к мечу и отрубил говорившему голову, и этот капитан до тех пор рубил матросам головы, одному за одним, пока не убил всех десяти.
И тогда капитан выбросил их на берег, и, обернувшись к Нур-ад-дину, закричал на него великим криком, который испугал его, и сказал: «Выйди, вырви, причальный кол! И Нур-ад-дин побоялся удара меча, и, поднявшись, прыгнул на берег, и вырвал кол, а потом он вбежал на корабль, быстрее разящей молнии. И капитан начал говорить ему: „Сделай то-то и то-то, поверни так-то и так-то и смотри на звезды!“ И Нур-аддин делал все, что приказывал ему капитан, и сердце его боялось и страшилось. И потом капитан поднял паруса корабля, и корабль поплыл по полноводному морю, где бьются волны…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот восемьдесят четвёртая ночь.
Когда же настала восемьсот восемьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что старик капитан поднял паруса корабля, и они с Нурад-дином поплыли на корабле по полноводному морю, и ветер был хорош. И при всем этом Нур-аддин крепко держал в руках тали, а сам утопал в море размышлений, и он все время был погружён в думы и не знал, что скрыто для него в неведомом, и каждый раз, как он взглядывал на капитана, его сердце пугалось, и не знал он, в какую сторону капитан направляется. И он был занят мыслями и тревогами, пока не наступил рассвет дня.
И тогда Нур-ад-дин посмотрел на капитана и увидел, что тот взялся рукой за свою длинную бороду и потянул её, и борода сошла с места и осталась у него в руке. И Нур-ад-дин всмотрелся в неё и увидел, что это была борода приклеенная, поддельная. И тогда он вгляделся в лицо капитана, и как следует посмотрел на него, и увидел, что это Ситт-Мариам – его любимая и возлюбленная его сердца. А она устроила эту хитрость и убила капитана и содрала кожу с его лица, вместе с бородой, и взяла его кожу, и наложила её себе на лицо. И Нур-аддин удивился её поступку, и смелости и твёрдости её сердца, и ум его улетел от радости, и грудь его расширилась и расправилась. «Простор тебе, о моё желание и мечта, о предел того, к чему я стремлюсь!» – воскликнул он. И Нур-ад-дина потрясла страсть и восторг, и он убедился в осуществлении желания и надежды. И он повторил голосом приятнейшие напевы и произнёс такие стихи:
«Тем скажи ты, кто не знает, что люблю
Я любимого, который не для них:
«Моих близких о любви спросите вы,
Сладок стих мой и нежны любви слова
К тем, кто в сердце поселился у меня».
Речь о них прогонит тотчас мой недуг
Из души и все мученья удалит,
И сильнее увлеченье и любовь,
Когда сердце моё любит и скорбит,
И уж стало оно притчей средь людей.
Я за них упрёка слышать не хочу,
Нет! И не стремлюсь забыть их вовсе я,
Но любовь в меня метнула горесть ту,
Что зажгла у меня в сердце уголёк, —
От него пылает жаром все во мне.
Я дивлюсь, что всем открыли мой недуг
И бессонницу средь долгой тьмы ночей.
Как хотели грубостью сгубить меня
И в любви сочли законным кровь пролить? —
В притесненье справедливы ведь они.
Посмотреть бы, кто же это вам внушил
Быть суровыми с юнцом, что любит вас!
Клянусь жизнью я и тем, кто создал вас, —
Коль о вас хулитель слово передал,
Он солгал, клянусь Аллахом, передав.
Пусть Аллах мои недуги не смягчит,
Жажду сердца моего не утолит,
В день, когда на страсть пеняю я в тоске,
Не хочу я взять другого вам взамен.
Мучьте сердце, а хотите – сблизьтесь вы.
Моё сердце не уйдёт от страсти к вам,
Хоть печаль в разлуке с вами узнает.
Это – гнев, а то – прощенье – все от вас, —
Ведь для вас не пожалеет он души».
Когда же Нур-ад-дин окончил свои стихи, Ситт-Мариам до крайности удивилась и поблагодарила его за его слова и сказала: «Тому, кто в таком состоянии, надлежит идти путём мужей и не совершать поступков людей низких, презренных». А Ситт-Мариам была сильна сердцем и сведуща в том, как ходят корабли по солёному морю, и знала все ветры и их перемены и знала все пути по морю. И Нур-ад-дин сказал ей: «О госпожа, если бы ты продлила со мною это дело, я бы, право, умер от сильного страха и испуга, в особенности при пыланье огня тоски и страсти и мучительных пытках разлуки». И Мариам засмеялась его словам, и поднялась в тот же час и минуту, и вынула кое-какую еду и питьё, и они стали есть, пить, наслаждаться и веселиться.
А потом девушка вынула яхонты, дорогие камни, разные металлы и драгоценные сокровища и всякого рода золото и серебро, из того, что было легко на вес и дорого ценилось и принадлежало к сокровищам, взятым и принесённым ею из дворца и казны её отца, и показала их Нур-ад-дину, и юноша обрадовался крайней радостью. И при всем этом ветер был ровный, и корабль плыл, и они до тех пор плыли, пока не приблизились к городу Искандарии. И они увидели её вехи, старые и новые, и увидели Колонну Мачт. И когда они вошли в гавань, Нур-ад-дин в тот же час и минуту сошёл с корабля и привязал его к камню из Камней Сукновалов. И он взял немного сокровищ из тех, которые принесла с собою девушка, и сказал Ситт-Мариам: «Посиди, о госпожа, на корабле, пока я не войду с тобой в Искандарию так, как люблю и желаю». И девушка молвила: «Следует, чтобы это было скорее, так как медлительность в делах оставляет после себя раскаяние».
«Нет у меня медлительности», – ответил Нур-ад-дин. И Мариам осталась сидеть на корабле, а Нур-ад-дин отправился в дом москательщика, друга его отца, чтобы взять на время у его жены для Мариам покрывало, одежду, башмаки и изар, какие обычны для женщин Искандарии. И не знал он о том, чего не предусмотрел из превратностей рока, отца дивного дива.
Вот что было с Нур-ад-дином и Мариам-кушачницей. Что же касается её отца, царя Афранджи, то, когда наступило утро, он хватился своей дочери Мариам, но не нашёл её. Он спросил про неё невольниц и евнухов, и те сказали; «О владыка наш, она вышла ночью и пошла в церковь, и после этого мы не знаем о ней вестей». И когда царь разговаривал в это время с невольницами и евнухами, вдруг раздались под дворцом два великих крика, от которых вся местность загудела. И царь спросил: «Что случилось?» И ему ответили: «О царь, нашли десять человек убитых на берегу моря, а корабль царя пропал. И мы увидели, что ворота у прохода, которые около церкви, со стороны моря открыты, и пленник, который был в церкви и присутствовал в ней, пропал». – «Если мой корабль, что был в море, пропал, то моя дочь Мариам – на нем, без сомнения и наверное!» – воскликнул царь…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот восемьдесят пятая ночь.
Когда же настала восемьсот восемьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь Афранджи, когда пропала его дочь Мариам, воскликнул: „Если мой корабль пропал, то моя дочь Мариам – на нем, без сомнения и наверное!“ И потом царь в тот же час и минуту позвал начальника гавани и сказал ему:
«Клянусь Мессией и истинной верой, если ты сейчас же не настигнешь с войсками мой корабль и не приведёшь его и тех, кто на нем есть, я убью тебя самым ужасным убийством и изувечу тебя!» И царь закричал на начальника гавани, и тот вышел от него, дрожа, и призвал ту старуху из церкви и спросил её: «Что ты слышала от пленника, который был у тебя, о его стране и из какой он страны?» – «Он говорил: „Я из города Искандарии“, – ответила старуха. И когда начальник услышал её слова, он в тот же час и минуту вернулся в гавань и закричал матросам: „Собирайтесь и распускайте паруса!“
И они сделали так, как приказал им начальник, и поехали, и ехали непрестанно ночью и днём, пока не приблизились к городу Искандарии в ту минуту, когда Нурад-дин сошёл с корабля и оставил там Ситт-Мариам. А среди франков был тот везирь, кривой и хромой, который купил Мариам у Нур-ад-дина. И когда франки увидели привязанный корабль, они узнали его и, привязав свой корабль вдали от него, подъехали к нему на маленькой лодке из своих лодок, которая плавала по воде глубиной в два локтя. И в этой лодке была сотня бойцов, и в числе их хромой и кривой везирь (а это был непокорный притеснитель и непослушный сатана, хитрый вор, против хитрости которого никто не мог устоять), и он был похож на Абу-Мухаммеда аль-Батталя. И франки гребли и плыли до тех пор, пока не подъехали к кораблю Мариам, и они бросились на корабль и напали на него единым нападением, но не нашли на нем никого, кроме Ситт-Мариам, и тогда они захватили девушку и корабль, на котором она находилась, после того как вышли на берег и провели там долгое время. А потом они в тот же час и минуту вернулись на свои корабли, захватив то, что они хотели, без боя и не обнажая оружия, и повернули назад, направляясь в страны румов. И они поехали, и ветер был хорош, и они спокойно ехали до тех пор, пока не достигли города Афранджи.
И они привели Ситт-Мариам к её отцу, который сидел на престоле своей власти, и когда её отец увидел её, он воскликнул: «Горе тебе, о обманщица! Как ты оставила веру отцов и дедов и крепость Мессии, на которую следует опираться, и последовала вере бродяг (он разумел веру ислама), что поднялись с мечом наперекор кресту и идолам?» – «Нет за мной вины, – ответила Мариам. – Я вышла ночью в церковь, чтобы посетить госпожу Мариам и сподобиться от неё благодати, и когда я чем-то отвлеклась, мусульманские воры вдруг напали на меня и заткнули мне рот и крепко меня связали, и они положили меня на корабль и поехали со мной в свою сторону. И я обманула их и говорила с ними об их вере, пока они не развязали моих уз, и мне не верилось, что твои люди догнали меня и освободили. Клянусь Мессией и истинной верой, клянусь крестом и тем, кто был на нем распят, я радовалась тому, что вырвалась из их рук, до крайней степени, и моя грудь расширилась и расправилась, когда я освободилась из мусульманского плена». – «Ты лжёшь, о распутница, о развратница! – воскликнул её отец. – Клянусь тем, что стоит в ясном Евангелии из ниспосланных запрещений и разрешений, я неизбежно убью тебя наихудшим убийством и изувечу тебя ужаснейшим образом. Разве не довольно тебе того, что ты сделала сначала, когда вошли к нам твои козни, и теперь ты возвращаешься к нам с твоими обманами!»
И царь приказал убить Мариам и распять её на воротах дворца, но в это время вошёл к нему кривой везирь (он давно был охвачен любовью к Мариам) и сказал ему: «О царь, не убивай её и жени меня на ней. Я желаю её сильнейшим желанием, но не войду к ней раньше, чем построю ей дворец из крепкого камня, самый высокий, какой только строят, так что никакой вор не сможет взобраться на его крышу. А когда я кончу его строить, я зарежу у ворот его тридцать мусульман и сделаю их жертвою Мессии от меня и от неё». И царь пожаловал ему разрешение на брак с Мариам и позволил священникам, монахам и патрициям выдать её за него замуж, и девушку выдали за кривого везиря, и царь позволил начать постройку высокого дворца, подходящего для неё, и рабочие принялись работать.
Вот что было с царевной Мариам, её отцом и кривым везирем. Что же касается Нур-ад-дина и старика москательщика, то Нур-ад-дин отправился к москательщику, другу своего отца, и взял у его жены на время изар, покрывало, башмаки и одежду – такую, как одежда женщин Искандарии, и вернулся к морю, и направился к кораблю, где была Ситт-Мариам, но увидел, что место пустынно и цель посещения далека…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот восемьдесят шестая ночь.
Когда же настала восемьсот восемьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Нур-ад-дин увидел, что место пустынно и цель посещения далека, его сердце стало печальным, и он заплакал слезами, друг за другом бегущими, и произнёс слова поэта:
«Летит ко мне призрак Суд, пугает меня, стучась,
С зарёю, когда друзья спят крепко в пустыне.
Когда же проснулись мы и призрак унёсся вдаль,
Увидел я – пусто все и цель отдалённа».
И Нур-ад-дин пошёл по берегу моря, оборачиваясь направо и налево, и увидал людей, собравшихся на берегу, и они говорили: «О мусульмане, нет больше у города Искандарии чести, раз франки вступают в него и похищают тех, кто в нем есть, и они мирно возвращаются в свою страну, и не выходит за ними никто из мусульман или из воинов нападающих!» – «В чем дело?» – спросил их Нур-ад-дин. И они сказали: «О сынок, пришёл корабль из кораблей франков, и в нем были войска, и они сейчас напали на нашу гавань и захватили корабль, стоявший там на якоре, вместе с теми, кто был на нем, и спокойно уехали в свою страну». И Нур-ад-дин, услышав их слова, упал, покрытый беспамятством, а когда он очнулся, его спросили о его деле, и он рассказал им свою историю, от начала до конца. И когда люди поняли, в чем с ним дело, всякий начал его бранить и ругать и говорить ему: «Почему ты хотел увести её с корабля только в изаре и покрывале?» И все люди говорили ему слова мучительные, а некоторые говорили: «Оставьте его, достаточно с него того, что с ним случилось». И каждый огорчал Нурад-дина словами и метал в него стрелами упрёков, так что он упал, покрытый беспамятством.
И когда люди и Нур-ад-дин были в таком положении, вдруг подошёл старик москательщик, и он увидел собравшихся людей и направился к ним, чтобы узнать в чем дело, и увидел Нур-ад-дина, который лежал между ними, покрытый беспамятством. И москательщик сел подле него и привёл его в чувство, и когда Нур-ад-дин очнулся, спросил его: «О дитя моё, что означает состояние, в котором ты находишься?» – «О дядюшка, – ответил Нур-аддин, – невольницу, которая у меня пропала, я привёз из города её отца на корабле и вытерпел то, что вытерпел, везя её, а когда я достиг этого города, я привязал корабль к берегу и оставил невольницу на корабле, а сам пошёл в твоё жилище и взял у твоей жены вещи для невольницы, чтобы привести её в них в город. И пришли франки, и захватили корабль, и на нем невольницу, и спокойно уехали, и достигли своих кораблей».
И когда старик москательщик услышал от Нур-ад-дина эти слова, свет сделался перед лицом его мраком, и он опечалился о Нур-ад-дине великой печалью. «О дитя моё, – воскликнул он, – отчего ты не увёз её с корабля в город без изара? Но теперь не помогут уже слова! Вставай, о дитя моё, и пойдём со мной в город – может быть, Аллах наделит тебя невольницей более прекрасной, чем та, и ты забудешь с нею о первой девушке. Слава Аллаху, который не причинил тебе в ней никакого убытка, а наоборот, тебе досталась через неё прибыль! И знай, о дитя моё, что соединение и разъединение – в руках владыки возвышающегося». – «Клянусь Аллахом, о дядюшка, – воскликнул Нур-ад-дин, – я никак не могу забыть о ней и не перестану её искать, хотя бы мне пришлось выпить из-за неё чашу смерти».
«О дитя моё, что ты задумал в душе и хочешь сделать?» – спросил москательщик. И Нур-ад-дин сказал: «Я имею намерение вернуться в страну румов и вступить в город Афранджу и подвергнуть свою душу опасностям, и дело либо удастся, либо не удастся». – «О дитя моё, – молвил москательщик, – в ходячих поговорках сказано: „Не всякий раз останется цел кувшин“. И если они в первый раз с тобой ничего не сделали, то, может быть, они убьют тебя в этот раз» особенно потому, что они тебя хорошо узнали». – «О дядюшка, – сказал Нур-ад-дин, – позволь мне поехать и быть убитым быстро из-за любви к ней, разве лучше не быть убитым, оставив её в пытке и смущении».
А по соответствию судьбы, в гавани стоял один корабль, снаряжаемый для путешествия, и те, кто ехал на нем, исполнили все свои дела, и в эту минуту они выдёргивали причальные колья. И Нур-ад-дин поднялся на корабль, и корабль плыл несколько дней, и время и ветер были для путников хороши. И когда они ехали, вдруг появились корабли из кораблей франков, кружившие по полноводному морю. А увидев корабль, они всегда брали его в плен, боясь за царевну из-за воров мусульман, и когда они захватывали корабль, то доставляли всех, кто был на нем, к царю Афранджи, и тот убивал их, исполняя обет, который он дал из-за своей дочери Мариам. И они увидели корабль, в котором был Нур-ад-дин, и захватили его, и взяли всех, кто там был, и привели к царю, отцу Мариам, и, когда пленников поставили перед царём, он увидел, что их сто человек мусульман, и велел их зарезать в тот же час и минуту, и в числе их Нурад-дина, а палач оставил его напоследок, пожалев его из-за его малых лет и стройности его стана.
И когда царь увидел его, он его узнал как нельзя лучше и спросил его: «Нур-ад-дин ли ты, который был у нас в первый раз, прежде этого раза?» И Нур-ад-дин ответил: «Я не был у вас, и моё имя не Нур-ад-дин, моё имя – Ибрахим». – «Ты лжёшь! – воскликнул царь. – Нет, ты Нур-ад-дин, которого я подарил старухе, надсмотрщице за церковью, чтобы ты помогал ей прислуживать п церкви». – «О владыка, – сказал Нур-ад-дин, – моё имя Ибрахим». И царь молвил: «Когда старуха, надсмотрщица за церковью, придёт и посмотрит на тебя, она узнает, Нур-ад-дин ли ты, или кто другой».
И когда они говорили, вдруг кривой везирь, который женился на царской дочери, вошёл в ту самую минуту и поцеловал перед царём землю и сказал: «О царь, знай, что постройка дворца окончена, а тебе известно, что я дал обет, когда кончу постройку, зарезать у дворца тридцать мусульман, и вот я пришёл к тебе, чтобы взять у тебя тридцать мусульман и зарезать их и исполнить обет Мессии. Я возьму их под мою ответственность, в виде займа, а когда прибудут ко мне пленные, я дам тебе других, им взамен». – «Клянусь Мессией и истинной верой, – сказал царь, – у меня не осталось никого, кроме этого пленника». И он показал на Нур-ад-дина и сказал везирю: «Возьми его и зарежь сейчас же, а я пришлю тебе остальных, когда прибудут ко мне пленные мусульмане». И кривой везирь встал, и взял Нур-ад-дина, и привёл его ко дворцу, чтобы зарезать его на пороге его дверей. И маляры сказали ему: «О владыка, нам осталось работать и красить два дня. Потерпи и подожди убивать этого пленника, пока мы не кончим красить. Может быть, к тебе придут недостающие до тридцати, и ты зарежешь их всех разом и исполнишь свой обет в один день». И тогда везирь приказал заточить Нур-ад-дина…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот восемьдесят седьмая ночь.
Когда же настала восемьсот восемьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда везирь приказал заточить Нур-ад-дина, его отвели, закованного, в конюшню, и он был голоден, и хотел пить, и печалился о себе, и увидел он смерть своими глазами. А по определённой судьбе и твёрдо установленному предопределению было у царя два коня, единоутробные братья, одного из которых звали Сабик, а другого Ляхик [634], и о том, чтобы заполучить одного из них, вздыхали царя Хосрои. И один из его коней был серый, без пятнышка, а другой – вороной, словно тёмная ночь, и все цари островов говорили: «Всякому, кто украдёт одного из этих коней, мы дадим все, что он потребует из красного золота, жемчугов и драгоценностей», – но никто не мог украсть ни которого из этих коней.
И случилась с одним из них болезнь – пожелтенье белка в глазах, и царь призвал всех коновалов, чтобы вылечить коня, и они все не смогли этого. И вошёл к царю кривой везирь, который женился на его дочери, и увидел, что царь озабочен из-за этого коня, и захотел прогнать его заботу. «О царь, – сказал он, – отдай мне этого коня, я его вылечу». И царь отдал ему коня, и везирь перевёл его в конюшню, в которой был заперт Нур-аддин. И когда этот конь покинул своего брата, он закричал великим криком и заржал, и люди встревожились из-за его крика, и понял везирь, что конь испустил этот крик только из-за разлуки со своим братом. И он пошёл и осведомил об этом царя, и когда царь как следует понял его слова, он сказал: «Если он – животное и не стерпел разлуки со своим братом, то каково же обладателям разума?» И потом он приказал слугам перевести второго коня к его брату, в дом везиря, мужа Мариам, и сказал им: «Скажите везирю: „Царь говорит тебе: «Оба коня пожалованы тебе от него, в угожденье его дочери Мариам“.
И когда Нур-ад-дин лежал в конюшне, скованный и в путах, он вдруг увидел обоих коней и заметил на глазах одного из них бельма. А у него были некоторые знания о делах с конями и применении к ним лечения, и он сказал про себя: «Вот, клянусь Аллахом, время воспользоваться случаем! Я встану, и солгу везирю, и скажу ему: „Я вылечу этого коня!“ И я сделаю что-нибудь, от чего его глаза погибнут, и тогда везирь убьёт меня, и я избавлюсь от этой гнусной жизни». И потом Нур-ад-дин дождался, пока везирь пришёл в конюшню, чтобы взглянуть на коней, и когда он вошёл, Нур-ад-дин сказал ему: «О владыка, что мне с тебя будет, если я вылечу этого коня и сделаю ему что-то, от чего его глаза станут хорошими?» – «Клянусь жизнью моей головы, – ответил везирь, – если ты его вылечишь, я освобожу тебя от убиения и позволю тебе пожелать от меня». – «О владыка, – сказал Нур-ад-дин, – прикажи расковать мне руки». И везирь приказал его освободить, и тогда Нур-ад-дин поднялся, взял свежевыдутого стекла, истолок его в порошок, взял негашёной извести и смешал с луковой водой, и затем он приложил все это к глазам коня и завязал их, думая: «Теперь его глаза провалятся, и меня убьют, и я избавлюсь от этой гнусной жизни». И Нур-ад-дин проспал эту ночь с сердцем, свободным от нашёптывании заботы, и взмолился великому Аллаху, говоря: «О господи, мудрость твоя такова, что избавляет от просьб».
А когда наступило утро и засияло солнце над холмами и долинами, везирь пришёл в конюшню и снял повязку с глаз коня, и посмотрел на них, и увидел, что это прекраснейшие из красивых глаз по могуществу владыки открывающего. И тогда везирь сказал Нур-ад-дину: «О мусульманин, я не видел в мире подобного тебе по прекрасному умению! Клянусь Мессией и истинной верой, ты удовлетворил меня крайним удовлетворением – ведь бессильны были излечить этого коня все коновалы в нашей стране». И потом он Подошёл к Нур-ад-дину и освободил его от цепей своей рукой, а затем одел его в роскошную одежду и назначил его надзирателем над своими конями, и установил ему довольствие и жалованье, и поселил его в комнате над конюшней.
А в новом дворце, который везирь выстроил для СиттМариам, было окно, выходившее на дом везиря и на комнату, в которой поселился Нур-ад-дин. И Нур-ад-дин просидел несколько дней за едой и питьём, и он наслаждался, и веселился, и приказывал, и запрещал слугам, ходившим за конями, и всякого из них, кто пропадал и не задавал корму коням, привязанным в том стойле, где он прислуживал, Нур-ад-дин валил и бил сильным боем и накладывал ему на ноги железные цепи. И везирь радовался на Нур-ад-дина до крайности, и грудь его расширилась и расправилась, и не знал он, к чему приведёт его дело, а Нур-ад-дин каждый день спускался к коням и вытирал их своей рукой, ибо знал, как они дороги везирю и как тот их любит.
А у кривого везиря была дочь, невинная, до крайности прекрасная, подобная убежавшей газели или гибкой ветке. И случилось, что она в какой-то день сидела у окна, выходившего на дом везиря и на помещение, где был Нур-ад-дин, и вдруг она услышала, что Нур-ад-дин поёт и сам себя утешает в беде, произнося такие стихи: «Хулитель мой, что стал в своей сущности Изнеженным и весь цветёт в радостях, – Когда терзал бы рок тебя бедами, Сказал бы ты, вкусив его горечи:
«Ах, прочь любовь и все её горести —
Спалила сердце мне она пламенем!»
Но вот теперь спасён от обмана я,
От крайностей и бед её спасся я,
Так не кори в смущение впавшего,
Что восклицает, страстью охваченный:
«Ах, прочь любовь и все её горести —
Спалила сердце мне она пламенем!»
Прощающим влюблённых в их бедах будь,
Помощником хулителей их не будь,
И берегись стянуть ты верёвку их
И страсти пить не принуждай горечь их.
Ах, прочь любовь и все её горести —
Спалила сердце мне она пламенем!
Ведь был и я среди рабов прежде вас,
Подобен тем, кто ночью спит без забот.
Не знал любви и бдения вкуса я,
Пока меня не позвала страсть к себе.
Ах, прочь любовь и все её горести —
Спалила сердце мне она пламенем!
Любовь познал и все унижения
Лишь тот, кто долго страстью мучим был,
Кто погубил рассудок свой, полюбив,
И горечь пил в любви одну долго он.
Ах, прочь любовь и все её горести —
Спалила сердце мне она пламенем!
Как много глаз не спит в ночи любящих,
Как много век лишилось сна сладкого!
И сколько глаз, что слезы льют реками,
Текущими от мук любви вдоль ланит!
Ах, прочь любовь и все её горести —
Спалила сердце мне она пламенем!
Как много есть безумных в любви своей,
Что ночь не спят в волненье, вдали от сна;
Одели их болезни одеждою,
И грёзы сна от ложа их изгнаны.
Ах, прочь любовь и все её горести —
Спалила сердце мне она пламенем!
Истлели кости, мало терпения,
Течёт слеза, как будто дракона кровь.
Как строен он! Все горьким мне кажется,
Что сладостным находит он, пробуя.
Ах, прочь любовь и все её горести —
Спалила сердце мне она пламенем!
Несчастен тот, кто мне подобен по любви
И пребывает ночью тёмною без сна.
Коль в море грубости плывёт и тонет он,
На страсть свою, вздыхая, он сетует.
Ах, прочь любовь и все её горести —
Спалила сердце мне она пламенем!
Кто тот, кто страстью не был испытан век
И козней кто избег её» тонких столь?
И кто живёт, свободный от мук её,
Где тот, кому досталось спокойствие?
Ах, прочь любовь и все её горести —
Спалила сердце мне она пламенем!
Господь, направь испытанных страстью
И сохрани, благой из хранящих, их!
И надели их стойкостью явною
И кроток будь во всех испытаньях к ним.
Ах, прочь любовь и все её горести —
Спалила сердце мне она пламенем!»
И когда Нур-ад-дин завершил свои последние слова и окончил свои нанизанные стихи, дочь везиря сказала про себя: «Клянусь Мессией и истинной верой, этот мусульманин – красивый юноша, по только он, без сомнения, покинутый влюблённый. Посмотреть бы, возлюбленный этого юноши красив ли, как он, и испытывает ли он то же, что этот юноша, или нет? Если его возлюбленный красив, как и он, то этот юноша имеет право лить слезы и сетовать на любовь, а если его возлюбленный не красавец, то погубил он свою жизнь в печалях и лишён вкуса наслаждения…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Свежие комментарии