В морщине глубокой утеса веселая нимфа жила,
по зорям – прозрачные росы в кувшин свой сбирала она
и в бездну его проливала…
Забавою тешась своей, немолкнущим смехом журчала,
как вешней порою ручей.
Чрез темную трещину бездны, на голой унылой земле
росла одиноко и бедно сосна. Что ей явь? Но во сне
сбывалося тайное: мнилось, что в юношу дивной красы
пред нимфой она обратилась.
Уже не сбирает росы веселая нимфа, объята
желания алчным огнем, другой ей забавы не надо,
как быть с ним, с любимым, вдвоем.В морщине глубокой утеса веселая нимфа жила,
по зорям – прозрачные росы в кувшин свой сбирала она
и в бездну его проливала…
Забавою тешась своей, немолкнущим смехом журчала,
как вешней порою ручей.
Чрез темную трещину бездны, на голой унылой земле
росла одиноко и бедно сосна. Что ей явь? Но во сне
сбывалося тайное: мнилось, что в юношу дивной красы
пред нимфой она обратилась.
Уже не сбирает росы веселая нимфа, объята
желания алчным огнем, другой ей забавы не надо,
как быть с ним, с любимым, вдвоем.
Поет он ей песни такие, какие никто не певал:
Должно быть, они неземные, их Ангел ему подсказал,
и голос из далей надзвездных принес и за то подарил,
что мало на свете чудесных таких, каким юноша был.
Но пропасть меж ними лежала, зияя бездонною тьмой…
И нимфа вовек не узнала пленительной ласки земной.
Тоскуя, в слезах исходила… — «Пой, милый», — твердила певцу, —
«я голос твой так полюбила! Ты видишь, уже не росу,
но слезы в кувшин мой сбираю. Теперь он наполнен всегда,
и в бездну его проливаю затем, чтоб исчезла она,
наполнясь моими слезами…»
А годы незримые шли, все теми же полные снами
О счастье ответной любви.
