Солнце садилось. На прощание оно ещё раз заглянуло в лес, где удлинились тени и тихо заворковали горлицы с кроткими глазами. В красном свете утопали стволы деревьев; с жужжанием возвращались домой пчёлы, и в звонкую песню сливались сотни птичьих голосов.
Потом пение стихло, и когда вместо полыхавшего за холмом пламени рассеялся пепел от потухших облаков, лишь чёрный дрозд продолжал распевать с весенним жаром, но этого неисправимого гуляку не трогало, что скажет о нём лес.
От земли уже шёл тёплый пар, и деревья в цвету посылали друг другу душистые весточки с малютками ветерками, которые застряли здесь после какого-то весеннего урагана и обжились в кронах цветущих черешен.
В долине, где протянулось озеро, всё громче разговаривали лягушки, хрипло кричали цапли, ссорившиеся из-за ночлега, и, со свистом рассекая крыльями воздух, летали дикие утки.
Жужжа и гудя носились крупные вечерние жуки, а за ними, как тени, серые летучие мыши.Солнце садилось. На прощание оно ещё раз заглянуло в лес, где удлинились тени и тихо заворковали горлицы с кроткими глазами. В красном свете утопали стволы деревьев; с жужжанием возвращались домой пчёлы, и в звонкую песню сливались сотни птичьих голосов.
Потом пение стихло, и когда вместо полыхавшего за холмом пламени рассеялся пепел от потухших облаков, лишь чёрный дрозд продолжал распевать с весенним жаром, но этого неисправимого гуляку не трогало, что скажет о нём лес.
От земли уже шёл тёплый пар, и деревья в цвету посылали друг другу душистые весточки с малютками ветерками, которые застряли здесь после какого-то весеннего урагана и обжились в кронах цветущих черешен.
В долине, где протянулось озеро, всё громче разговаривали лягушки, хрипло кричали цапли, ссорившиеся из-за ночлега, и, со свистом рассекая крыльями воздух, летали дикие утки.
Жужжа и гудя носились крупные вечерние жуки, а за ними, как тени, серые летучие мыши.
Чёрный дрозд тоже готовился ко сну. Его флейта звучала уже тихо, нерешительно, и повсюду в гнёздах певцы собирались закрыть глаза, когда он отрывисто вскрикнул отчаянным голосом, и всё живое попряталось в тень гнёзд. С треском разорвал тревожный крик дрозда глубокую тишину, и из-под куста вылез лис Каг, гроза здешних мест.
Глаза его горели зелёными огоньками, и, казалось, он не обращал внимания на дрозда, чей вопль, как проклятие, понёсся за ним вдогонку. Каг с шага перешёл постепенно на бег, и дрозд не полетел за ним. Тишина и серебристая мгла окутали лес, – ведь луна уже поднялась над долиной, где воцарились туман и мрак.
Каг залёг под кустом.
– Погоди, Черномазый! Не долго тебе мешать моей охоте! Было бы у меня поменьше хлопот с малышами, я сломал бы тебе свистульку.
Задрав кверху влажный нос, он ловил носящиеся в воздухе запахи, как силки – птиц.
– Идёт Инь, – сказал он сам себе. – Ей надоело ждать. Такая нетерпеливая! Точно на каждом кустике висит по куску мяса.
Из тени выскользнула тень. Каг пропустил вперёд свою жену, которая была уже, конечно, не такой привлекательной молодой лисичкой, как в феврале, когда сверкал снег и Каг искусал до крови полдюжины рыцарей лисов, отбив у них Инь, которая потом покорно последовала за ним в лисий замок на берегу озера.
Велика была любовь, многочисленно потомство. А теперь велика забота. Инь исхудала, её красивая мохнатая шубка облезла, и она теряла терпение, если Каг долго не нёс добычи.
– Инь, – позвал её Каг, – я здесь.
– Где ты шатаешься? Где еда? – Инь оскалила зубы.
Каг был терпеливым, хорошим мужем. Нелёгкое дело вырастить столько малышей!
– Не злись, Инь. Еда есть, но я не смог притащить её, и Черномазый накричал на меня. Я спрятал добычу. Иди по моему следу и принеси сюда. Я постерегу тебя.
Водя по земле носом, Инь бежала по свежему следу Кага. Что-то белое сверкнуло в темноте. Полная подозрения, она остановилась, но подул ветер, и нос её уловил самый прекрасный запах, какой только можно пожелать.
Она подняла с земли тяжёлого гуся и затрусила к мужу.
– Не сердись, Каг, вечно меня донимают заботы, оттого я такая злющая. Куча хлопот с малышами, – сказала она, положив возле себя гуся.
– Нельзя всегда злиться, – возразил Каг, – ты же знаешь, только о вас я и думаю. Я с трудом подобрался к гусям, ведь их стерегут. Шум поднимать я не хотел. Пришлось ждать. Лишь этот подвернулся мне, но, скажу тебе, он и не пискнул.
Усталая Инь нежно прилегла возле мужа.
– Отдохнём немного, потом отнесём добычу.
– Нет, закуси хорошенько, – сказал Каг. – То-то и беда, что в брюхе у тебя пусто. Я тоже люблю малышей, но не стоит ради них себя губить.
– Их много, Каг. Им не хватит…
– Поешь, Инь; когда отнесём гуся домой, я попробую раздобыть ещё одного. Или двух. Но ты должна есть, ведь от тебя уже только кожа да кости остались.
Притянув к себе гуся, Инь перегрызла ему шею с такой лёгкостью, точно отсекла ножом. Потом время от времени слышался лишь хруст косточек. Когда она добралась до гусиной головы, Каг сказал:
– Не сломай себе зубы. Голова у гуся очень твёрдая.
Затем Инь после уговоров мужа обглодала ещё ноги и крыло.
Каг не притронулся к гусятине.
– Ещё успею поесть, – сказал он, – мне попались два Чуса; я не голодный.
Чус – это ящерица, которая любит греться на песочке, и Каг обычно ел ящериц на обед. Еды на один зуб, да и не больно вкусно, но голодные лисы неразборчивы.
– Пошли! – сказал Каг, подхватив гуся.
И две тени двинулись к лисьему замку на берегу озера. Ноша была нелёгкой, и Каг погодя опустил её на землю.
– Мне взять? – подползла к нему Инь.
Каг ничего не ответил. Его слух уловил какой-то тихий шорох. Лисы застыли на месте. Шорох стих.
Водя носом по земле, Каг сделал небольшой кружок. Потом вдруг остановился и засмеялся.
– Здесь Унка. Хочешь её, Инь?
Унка была из семьи лягушек, и теперь, как только над ней загорелись зелёные фонарики, глаза Кага, она, дрожа, поползла в траве.
– Я сыта, Каг. Пошли.
Каг схватил лягушку, и та не успела квакнуть, как он проглотил её.
Инь пошла дальше. Теперь она была впереди. Поблизости от лисьей крепости Инь и Каг спрятались, – ведь лисий закон повелевает:
«Так осторожно входи в свою нору, точно она не твоя».
Было тихо. Луна сонно плыла по небу. В озере что-то плескалось, может быть, рыба, а может быть, и выдра Лутра, которая в это время охотится.
Лёгкие струйки ветра приносили с собой чистые запахи леса.
Инь прошмыгнула в старую лисью крепость; около входа в неё росли маленькие кустики, а на холмике стоял высокий дуб, корни которого, точно огромные пальцы, обхватывали небольшой песчаный бугор.
Это была старая лисья нора. Не из лучших, потому что в ней всегда осыпался песок и попадал в глаза лисятам, но зато легко было наводить порядок и поблизости ничего не стоило раздобыть пищу.
Каг положил гуся у входа, а Инь потащила вовнутрь. Целиком заполнив отверстие, большой гусь кое-как продвигался. Следом за ним, чихая, полз на брюхе Каг, – песок попадал ему в нос.
– Тихонько, Каг, – шепнула Инь, – малыши спят.
Узкий коридорчик стал шире, и за сенями открылось логово, похожее на корытце, где, возвышаясь тёмной горкой, тихонько посапывало восемь лисят.
Инь обнюхала их.
– Ну, разве они не прелестны? Посмотри, Каг!
Сидя в углу, Каг почёсывался, – ведь, как известно, в лисьей шерсти полно блох.
– Из них вырастут сильные, зубастые лисы. Будет сразу видно, что у них была хорошая мать.
– С тобой, Каг, легко быть хорошей матерью, – расчувствовалась Инь. – Но погляди, погляди.
Мохнатый клубок зашевелился. Маленький носик испытующе поднялся кверху, и хотя глазки ещё едва открылись, лисёнок, перешагнув через остальных, – те запищали – подполз к гусю и стал грызть его кровавое горло.
– Этому цены нет, – сказал Каг, и глаза его засверкали от гордости. – В нём кровь деда, а тот был первым в своём роду. Пусть он зовётся Вук, как его дедушка. Вук – это значит, что все лисы должны убираться с его дороги, если он вышел на охоту. Помоги ему, Инь!
Инь отрывала небольшие кусочки для кровожадного малыша, который моментально глотал их.
По норе постепенно распространился тяжёлый дух от гусиных потрохов, и тут зашевелилась вся кучка лисят.
Инь едва успевала подносить к их ртам кусочки мяса. Хрустели косточки, и малыши, пыхтя, порой вместе с перьями, уничтожали остатки гусятины.
– Им стоит приносить еду. – В глазах Кага светилась радость.
От гуся осталась уже только лапа, и её раздирали между собой лисята.
Инь тут же подскочила к ним.
– Хватит! Идите спать!
Она выхватила у них кость и затолкала всех в глубину логова, где вскоре опять выросла сопящая кучка. Лисята уснули.
И Каг вздремнул капельку. Инь обсосала косточки, потом прикоснулась к его спине:
– Каг, нам пора идти. Считанные часы – время охоты. К рассвету надо вернуться домой, ведь тогда Гладкокожий человек уже ходит по лесу, а он считает, что всё принадлежит ему, и убивает свободный народ, кусая издали своей проклятой молниебойной палкой.
Каг так зевнул, что чуть не свернул себе челюсть. Весь день добывал он пищу. Но в эту пору нет покоя лисам-родителям. Малыши только и делают, что едят да спят. Потом их придётся учить, и тогда останется ещё меньше времени для охоты. Инь уже поползла к выходу.
– Я пойду к воде.
– А я, пожалуй, попытаю счастья возле деревни. Давненько не наведывался я туда.
Инь скрылась в осоке, а Каг присел на бугре и снова зевнул.
– Ни днём, ни ночью не видит теперь покоя лисий народ; удивительно, что мы не спим на бегу.
Луна поднялась уже высоко, и вокруг неё тускло мигали звёзды. Над озером разносились громкие звуки лягушачьего концерта, и воздух пропитан был тяжёлым ароматом цветов. Каг немного потряс головой, чтобы ударявшие в нос запахи не отбили ему нюх.
– Какая вонь! – проворчал он. – В ней нет ничего живого.
Для лиса в аромате цветов не было никакого прока.
Тут с озера донёсся громкий плеск, потом шум летящей птицы.
– Инь промахнулась, – покачал головой Каг и решил не говорить жене, что слышал её неудачную атаку. – Она, пожалуй, обидится, – подумал он, а Каг в таких случаях проявлял великодушие.
– Ба, сюда идёт Су, – тихо проговорил он, и сразу его сонливость как рукой сняло.
Он приник к земле. А у подножья холма, ни о чём не подозревая, перебирал маленькими лапками ёж Су.
Лис раздумывал, стоит ли тратить на него время, – ведь ёж легко в руки не дастся. Он весь утыкан колючками, и если чует беду, спрятав голову и лапки, превращается в колючий шарик, – тут к нему уже не подступишься.
Если при нападении мне удалось бы схватить его за нос, – размышлял Каг, – у меня был бы лакомый кусочек, и он тут, под рукой.
Ёж даже теперь не замечал опасности. И лис стремительно набросился на него. Но головка у Су очень маленькая. Каг с шипением отпрыгнул в сторону: в ступни ему впились колючки, из носа пошла кровь, а ёж спрятался в свою колючую крепость.
– Было бы у меня время, – кипел от гнева Каг, – я бы спустил с тебя твою знаменитую шкуру! – Он толкнул ежа и едва удержался, чтобы не напасть снова на этот колючий шарик.
От толчка Су откатился подальше, но сам не шевелился.
– Я тут, как щенок, играю с Су, а тот колется, – проворчал Каг, облизывая нос. – В норе малыши ждут мяса. Инь надрывается, я же баклуши бью. Су, мы ещё встретимся! – Он заскрежетал зубами и припустил к деревне, где возле птичников ему всегда что-нибудь попадалось.
Каг нёсся во весь дух, мелькая, как тень. Иногда останавливался и тогда, задрав кверху нос и насторожив уши, улавливал звуки, более тихие, чем вздох.
На краю луга он что-то учуял. Свернул туда, откуда плюхнуло теплом, и через несколько шагов перед ним вспорхнула какая-то птица.
– Ну, лети, – улыбнулся Каг, – что-нибудь ты оставила и мне. – И маленькие яйца из гнезда бесследно исчезли в желудке у лиса.
Где-то в деревенских курятниках прокукарекал разок петух.
– Я уже иду! – затрусил, приободрившись, Каг, ведь яйца пришлись ему по вкусу. – Иду; ну, покричи, золотой гребешок! Хоть я и без того найду дорогу, – с улыбкой прибавил он.
Возле садов ветерок был насыщен тёплыми живыми запахами. Для Кага это был истинный «аромат». Спёртый воздух курятников притягивал его, как магнит.
Опять прокукарекал петух.
– Я, правда, хотел отправиться в другое местечко, – лис покрутил хвостом, – но нельзя отказаться от такого любезного приглашения. Я живу в норе, но приличия знаю. – И перемахнув через плетень, он побежал к дворику, где кричал петух.
– Здесь я ещё не бывал, – прошептал Каг, – не мешает быть начеку. Не знаю, стережёт ли дом Вахур, один из тех псов, что не стыдятся служить Гладкокожим. Позор! Замечательные у нас родственнички!
В садовой калитке была такая щель, что Каг мог свободно пролезть через неё. Но он остановился. Лис не любил незнакомые лазейки, сулившие обычно опасность. За калиткой его могла подстерегать неожиданная неприятность, и Каг застыл возле щели. Дул нехороший ветер. Лис тщетно морщил нос, – не доносилось ни шороха, но в воздухе чувствовалось напряжение, какое-то волнующее ожидание; Каг не понимал чего именно, но явно ощущал это.
Он лёг ничком на землю. Тут он увидел, что впереди вырастает тень почти так же медленно, как растёт трава, и принимает форму большого носа.
За калиткой его подстерегал Вахур, подлый предатель, который, позоря свободный народ, служил Гладкокожему человеку.
Кагу было не до раздумий.
Он стремительно развернулся, и крепкие ноги понесли его обратно к плетню. Он слышал, как за его спиной Вахур перебирал своими быстрыми лапами. Каг нёсся, спасая свою жизнь, а Вахур – свою честь, – ведь славно было бы положить утром на хозяйский порог лиса. Вся деревня признала бы его. Хозяин с любовью смотрел бы на него своими удивительно проницательными глазами и ласково гладил бы мягкими руками. А в лунные ночи родичи по всей деревне поднимали бы громкий лай в его честь…
Но Каг был далеко не прост. Ещё раньше, приближаясь к деревне, он изучил обстановку и нашёл, куда можно удрать, где такой лаз, через который легко проскользнёт лиса, а собака в нём непременно застрянет.
Но Вахур оказался крепким малым. Он втиснулся в щель и, несмотря на боль в ободранных боках, понёсся дальше!
Каг добился большого преимущества, но ещё не был в безопасности. Луг окутался молочно-белым туманом, поглотившим лиса, но Вахур по нюху мчался за ним с быстротой ветра.
– Только бы до ручья мне добраться, – думал Каг, – только бы до ручья…
От тумана поседели ракитовые кусты. Проскочив через них, лис с громким плеском прыгнул в воду. Но, сразу свернув в сторону, пробежал немного по дну, потом вылез на песчаный откос и спрятался под ракитовый куст, росший на том же берегу, по которому мчался Вахур.
Тут и пёс добежал до ручья. Он слышал всплеск, его по-прежнему преследовал лисий запах, и, не раздумывая, он оттолкнулся задними лапами и перемахнул на другой берег.
Каг только того и ждал.
– Убирайся подальше, болван! – прошептал он и побежал обратно к деревне старой дорогой.
Пёс ещё шире раскрыл глаза, – ведь давно пора бы увидеть Кага, но его нос улавливал только тонкие чистые ароматы, среди которых не было вполне определённого запаха лисьей норы.
– Не мог я его упустить, – подумал он и стал перебирать своими длинными ногами в таком быстром темпе, который долго выдержать невозможно. Немного спустя остановившись, Вахур в нерешительности огляделся. Он чуял только свежие, бездушные запахи луга и наконец понял, что лис перехитрил его. Дрожа от бешенства, описал он полукруг по росистой траве. Безрезультатно. Пошёл обратно по собственному следу. Безрезультатно. Перепрыгнул через ручей и там опять уловил запах Кага, но уже более слабый, потому что пала роса.
– Он меня одурачил! – прохрипел пёс. – Убежал по воде. Позор мне! – метался он на берегу, пока не нашёл под ракитником лисье лежбище. – Здесь он лежал, отдыхал, а я носился без толку.
От злости шерсть у него встала дыбом, и он с наслаждением разорвал бы лиса на части.
Вахур затрусил по тропке, по которой раньше шла погоня, а теперь мчался к деревне Каг.
Пёс находил лисьи следы, но не обращал на них внимания, считая, что они остались с тех пор, когда Каг спасался от него, а хитрый лис бежал по проторённой дорожке именно для того, чтобы Вахур не почуял его свежего запаха, а если бы и почуял, то принял за старый.
В деревне сонно тявкали собаки, и пёс с грустью думал, что они лают не в его честь и ещё хорошо, если эта история останется в тайне, ведь иначе все будут насмехаться над ним и в лунные ночи с издёвкой судачить: «Вы слышали? Гав-гав! Вы слышали, как хитрый Каг обставил зазнайку Вахура? Вахур нас опозорил, а он ещё кичится своей породой и смотрит на нас свысока, когда хозяин берёт его на охоту. Где же был Вахур со своим знаменитым нюхом и силой, которой так гордится? Каг утащил у него из-под носа гуся, а когда Вахур чуть не настиг лиса, тот, бросив свою добычу, наскочил на него и вздул хорошенько. Вахур же, скуля, побежал к хозяину, с которым так гордо прогуливается». Всё это, конечно, неправда, но такой слух пройдёт по деревне, его безусловно разнесут собаки, которые ничуть не лучше людей.
При мысли об этом Вахур приуныл.
Возле садов ему повстречалась большая белая овчарка.
– Я слышала, Вахур, с какой необыкновенной скоростью ты нёсся, – сделала она ему комплимент. – Что случилось?
– И ты слышала? – с удивлением спросил Вахур. – Я тоже слыхал. Поэтому и вышел. Если не ошибаюсь, волкодав Курра гнался за Кагом, за этим воришкой, но лис перехитрил его. Уж этот, видишь ли, Курра сказал бы мне! Это моя профессия. Да он завистник и теперь посрамлён. Но, пожалуйста, не распространяйся об этом. Курра в дружбе со мной.
– Не беспокойся, Вахур, – сказала овчарка и, вильнув хвостом, убежала, так как ей не терпелось разгласить потрясающую новость.
И когда звёзды стали гаснуть, деревню уже обошла весть, что Курра опозорился, преследуя Кага, который обошёл его и унёс в пасти большого гуся, но так ему, Курре, и надо. Почему он не позвал Вахура, знаменитого охотника, мастера в этом деле?
Вахур улыбнулся, но потом неодобрительно потряс головой:
– Уж этот Курра, уж этот Курра! Ну почему он меня не позвал? Я тут, и, в конце концов, это моя профессия.
А бедняга Курра и знать не знал о своём великом позоре, – ведь он был в гостях у своей невесты в соседней деревне…
Когда Каг по старой дорожке добрался до лазейки в плетне, где чуть не застрял Вахур, он остановился. Отдуваясь от усталости, пролез через щель и, выбравшись снова из сада значительно дальше, побежал вдоль заборов.
– Так! Теперь ты поищешь мой след, знаменитый…
Опять закукарекал петух.
– Хорошо тебе кричать, глупый гребешок, – Каг сердито оттопырил губы.
– Вахур стережёт твою голову. И чуть ли не на мою беду ты меня звал… Хап! К счастью, Цин, я тут как тут. Я чуть не выразился непочтительно. – И он схватил мышку, которая брела сонная домой после визита к полевым родственникам.
Лис проглотил Цин и сменил гнев на милость.
Он прошмыгнул в другой сад, где забор обветшал и дорожки заросли бурьяном. Прежде он уже бывал здесь и знал, что в боковой стенке курятника выломана доска.
Осторожно крадясь сквозь высокий бурьян, он и не заметил, как добрался до дворика, где было не меньше бурьяна и под единственным деревом стоял курятник.
Каг остановился возле него. Лис прекрасно всё помнил. В боковой стене и теперь не хватало доски, но он не любил незнакомые лазейки и поэтому постоял минутку. Поднял свой чуткий нос и замер от удивления: в воздухе стоял опьяняющий запах свежей крови.
Тут из тёмного птичника как будто донёсся какой-то шорох. У Кага шерсть встала дыбом.
– Кто-то меня опередил!
И он знал, этот «кто-то» ещё в птичнике. В его птичнике.
Лис тихо сунул мордочку в щель, паук не поднимет больше шума, ползя по стене. В воздухе не чувствовалось опасности, и Каг широко раскрыл глаза, чтобы увидеть виновника кровопролития.
Сначала взгляд его остановился на белых куриных перьях. Курица лежала на земле, а шею её точно обвивало боа. Боа поднималось и опускалось – оно дышало. Гнев Кага не знал границ. Маленький убийца был тут у него под носом, но он с таким наслаждением высасывал драгоценную горячую кровь, что ничего не замечал.
Это была ласка Чирик, которая убивает курицу лишь для того, чтобы, перегрызя ей горло, выпить кровь.
Наказание не замедлило последовать. Лязгнули острые лисьи зубы, и ласка уже навсегда перестала быть опасной для сна кур.
Разгрызанная на куски Чирик отправилась вслед за Цин, которую, впрочем, очень любила, – ведь при виде мыши ласка не смотрит ни на что больше. У мышей она не только выпивает кровь, но и съедает всю мягкую тушку с кожей и костями. Теперь же Чирик и Цин встретились. Люди говорят: «На том свете все встретимся».
Каг одобрял такую встречу. Закусил он отлично. Потом он выволок во дворик курицу – лис считал, что она вполне сойдёт, только горло в крови – и опять заглянул в птичник.
Там на насесте сидело несколько кур; лишь теперь, почувствовав опасность, они закудахтали.
– Ну вас к чёрту, дуры! Кто же вас обижает? – И когда разозлённый кудахтаньем, он уже приготовился прыгнуть в птичник, с улицы донёсся шум.
Окаменев, Каг прислушался. Кто-то стучал в окно.
– Кум! Проснись! Это я, ночной сторож. Куры больно расквохтались. Не мешало бы тебе поглядеть, не залез ли к ним какой гад.
Стало тихо. Куры тоже замолчали, и лис уже вознамерился стащить одну с насеста, как вдруг в доме хлопнула дверь и по двору запрыгал свет фонаря.
– Спасибо, кум. Сейчас взглянем. – И фонарь направился к Кагу.
Медлить было нельзя. Схватив лежавшую на земле курицу, Каг стал пробираться через бурьян, который, плотно смыкаясь над ним, скрывал его. До него ещё долетел какой-то негодующий возглас, да и то едва различимый, – ведь лис трусил уже по середине луга, где зябкие цветы укрылись белым полотнищем тумана.
На краю рва Каг положил курицу на землю. – А я, неблагодарный, ещё поносил бедняжку Чирик. Если бы не она, то пришёл бы домой с пустыми руками, и Инь не спустила бы мне. Ты, Чирик, была молодчиной, но точно жажда тебя изводила, – сказал он с ехидной улыбкой и напился свежей воды из ручья.
Потом, снова взяв курицу, перепрыгнул на другой берег. К этому времени деревня уже погрузилась в молчание. Сонно тявкала иногда то одна, то другая собака, и луна пробиралась куда-то за лес. Затем бодро, весело зазвонил к заре колокол, и маленькие звёздочки, засыпая, сомкнули глаза.
– Не хватает мне ещё опоздать. – Лис, отдуваясь, бежал с курицей через лес. Курица была нетяжелой, но её перья щекотали Кагу нос, и кроме того ему приходилось быть настороже, потому что куриный запах заглушал все прочие.
Деревья в лесу начали уже выплывать из тумана. Где-то у озера нежно щёлкал соловей, и серый небосвод в это раннее майское утро постепенно, едва заметно голубел.
Каг мчался с курицей в зубах.
Эх, не то было при холостяцком житье! Тогда курица отправилась бы к нему в брюхо, вслед за Чирик, и он сладко вздремнул бы где-нибудь под кустом. Но теперь прежде всего – дети, и он пускал слюнки, держа в пасти нежную курятину, которая представлялась ему ещё более недоступной, чем дикие утки, со свистом разрезавшие над ним воздух. Отцовские чувства пустили глубокие корни в сердце Кага, и он любил свою семью.
Но он был голоден, того нельзя отрицать.
Опустив курицу на землю, он посмотрел по сторонам. Лес постепенно оживал. Громко насвистывал песню чёрный дрозд, а Каг предпочёл бы не слышать резких звуков. Он от души ненавидел Черномазого, который при виде лиса разражался громкой бранью, и тогда все знали, куда направляется Каг.
То здесь, то там шевелились ветки, на которых сидели маленькие птички, но они не представляли для Кага никакого интереса.
– Вас поймать, так на один зуб. – Он повернул в другую сторону. – Да мне до вас и не добраться, – вздохнул он и тут же упал ничком, как подкошенный, потому что прямо на него шёл заяц Калан, с глупой мордой и длинными ушами, которые у зайцев особенно приметны.
Калан остановился. Похлопал ушами и, вытаращив близорукие глаза, поглядел направо, налево, точно многое мог увидеть. Но надо отдать должное глазам зайца. Что-то он увидел. Что-то белое, резко выделяющееся среди зелени, омытой росой, – белую курицу.
В яйцевидной голове Калана наконец зародилось подозрение, и он проворно зашевелил ушами.
Дрожа от волнения, Каг прижался к земле. Выглядывая между травинками, он видел: Калан кое-что заподозрил, и знал: заяц ближе не подойдёт. Лис ждал лишь, чтобы тот посмотрел в другую сторону. Приготовившись к прыжку, Каг так напряг мышцы, что они чуть не лопнули, и, наверно, покачнул какую-нибудь травинку; так как Калан, чтобы лучше видеть, встал на задние лапы.
Прыгнув, Каг полетел, как стрела, выпущенная из лука, но Калан, оттолкнувшись сильными задними ногами отскочил в сторону и, коснувшись всеми четырьмя лапами земли, помчался от него с бешеной скоростью.
У Калана тоже были детишки. Не только ради себя, но и ради них он старался. Пока не кончился кустарник, Каг имел некоторое преимущество, – ведь Калан мог бежать пока только по прямой, – и уже чуть не догнал зайца, но тут начался лес с высокими старыми деревьями, и Калан применил старую заячью уловку: бег зигзагом.
С быстротой молнии сворачивал он между деревьями то влево, то вправо, и лис, скрежеща от злости зубами, видел, что заяц на глазах удаляется. Он приложил все свои силы и ловкость. Но тщетно. Тут уже рассвело, наступило утро. Каг остановился.
– Нет мне сегодня удачи, – тяжело дыша, пробормотал он. – Не хватало ещё только, чтобы кто-нибудь унёс мою добычу. Он пулей понёсся обратно и, взяв курицу, побежал к лисьей крепости на берегу озера.
Ему надо было пересечь широкую просеку, возле которой вчера вечером он заставил Инь поесть гуся. Каг не любил широкую просеку: она вся проглядывалась, и там на росистой траве, словно отпечатанные, оставались его следы.
Чтобы осмотреться, он приостановился, и тут – холодная дрожь пробежала по его спине: самая опасная порода людей, егерь с молниебойным ружьём шёл по просеке прямо к нему. Следом за ним собака. Егерь что-то мурлыкал себе под нос. А у Кага, спрятавшегося под кустом, мороз пробирал по коже.
Но было бы ошибкой считать, будто он дрожал сейчас за свою шкуру. Нет. В случае опасности – один прыжок, и лиса бы след простыл, к тому же ветер дул в его сторону, и собака ничего не почуяла бы. Другого боялся Каг и недаром.
Егерь теперь громко распевал, и в его песне часто повторялись слова «моя милая». За ним мирно плелась собака; она лишь раз остановилась. Тогда егерь тоже остановился и спросил:
– Ну что, старина?
Собака стояла, дрожа всем телом, и смотрела на какой-то куст. А Каг думал:
– Ах, надо же быть таким неосторожным дураком, как я!
Егерь приказал собаке:
– Вперёд, Финанц!
Она скрылась под кустом и принесла оттуда остатки от вчерашнего ужина Инь, обглоданное гусиное крыло. Виляя хвостом, положила крыло к ногам хозяина.
– Чтоб тебе взбеситься! – ругался про себя Каг; он с удовольствием перегрыз бы собаке горло.
Егерь почесал за ухом и вместо «моя милая» сказал нечто другое, чего Каг не понял, да и к лучшему, что не понял, а потом егерь добавил ещё:
– Это гусь мельника. Постой, рыжая бестия!
Но рыжая бестия не стояла, а лежала всего шагах в двадцати от егеря и, если бы была человеком, то схватилась бы руками за голову.
– Ищи, старина! Ищи! – Егерь погладил собаку по голове, и она уже припустилась по следу, по вчерашним следам Инь и Кага, тащивших в нору гуся.
Скрежеща зубами, Каг смотрел вслед ей и егерю, пока они не скрылись на откосе, ведущем к озеру. Несколько раз он вскакивал, горя нетерпением последовать за ними и поглядеть, что они будут делать, но затем вновь испуганно жался к земле – ведь человек в любую минуту мог вернуться, и хотя любовь к семье глубоко врезалась в его сердце, жизнь он любил ещё сильней.
Тут уже начала высыхать роса. На цветах жужжали пчёлы и уносили на лапках жёлтые шарики пыльцы. Громко куковала кукушка, и там, где пригревало солнышко, в воздухе струилось тепло. Зелёный дятел скрипел так, как скрипят спицы в быстро вращающемся колесе, и нежно пел удод, чей голос всегда доносится издалека, чуть ли не из минувших времён, и не говорит ни о чём, но если мы его не слышим, то с грустью убеждаемся, что весна прошла.
Но всего этого Каг не слышал. Он слышал только биение собственного сердца и думал, что ожиданию не будет конца. Он было успокоился, когда из-за холма появилась фигура егеря, но лес – свидетель: лисицы в таких случаях обычно не очень-то радуются.
Охотник громко пел, часто повторяя «моя милая», и время от времени гладил собаку, которая при этом пронзительно гавкала и бесилась от радости.
– Хорошо, старина Финанц. Мы их нашли, – сказал егерь. – Хозяин любит старого пса. Вот обрадуется старший егерь! – И он широкими шагами мерил просеку, которую люди прорубили лишь для того, чтобы бедным лисам приходилось при каждом шаге быть начеку на этих светлых прогалинах, где нельзя ни самим скрыться, ни скрыть свои намерения.
У Кага чуть отлегло от сердца, и он смотрел вслед егерю, который уже удалился, но ещё слышно было его пение и похожий на весёлый смех лай собаки.
Схватив курицу, Каг с быстротой ветра помчался к лисьей крепости. На бегу он с беспокойством обнаружил, что следы егеря и собаки ведут прямо туда. Всё же он надеялся, что они обошли его хорошо замаскированный дом.
Возле лисьей крепости он спрятался, ведь лисы не лезут, очертя голову, даже в собственную нору. Он посмотрел по сторонам и прислушался, – ни подозрительного шороха, ни шума. Осторожно пополз он ко входу, который пока ещё не был ему виден среди густого кустарника. Тут Кагу бросился в нос запах человеческих сапог и, подняв голову, он оцепенел.
У входа в лисью крепость ветер со свистом раскачивал какое-то страшилище, которое оставил там человек, чтобы стеречь нору, пока он не вернётся. Каг с дрожью смотрел на колышущийся предмет и знал, что сюда приходил Гладкокожий. Он слышал внизу возню Инь, слышал тихий писк лисят, но не мог сдвинуться с места, потому что при малейшем дуновении призрак шевелился и, таинственно шелестя, говорил: «Нельзя!». Сто раз готов он был перепрыгнуть через загадочный предмет, но каждый раз останавливался, так как налетал ветер и зловеще шуршало белое привидение, которое было всего лишь газетой, оставленной там егерем, чтобы никто не осмелился выйти из лисьей крепости, пока не придут люди с собаками, ружьями, лопатами и не истребят семью Кага.
Егерь увидел ведущие в нору следы и решил, что там всё лисье семейство. Положив у входа бумагу, он поспешил домой с новостью, что обнаружена лисья нора, которую давно искали, нора той лисы, что пожирала гусей мельника, зайчат и многое другое, будто бы принадлежащее людям.
Хитрый егерь знал, что бедняжка лиса скорей умрёт в заточении от голода, чем притронется к таинственно шелестевшему предмету, который распространял с ветром отвратительный запах человека и был, пожалуй, способен – так думал Каг – убить беднягу лисицу.
В лесу подул ветер. Бумага ещё сильней зашевелилась, но, как видно, не могла сдвинуться с места, поэтому, встав на задние лапы, Каг позвал:
– Инь! Инь, я тут.
Услышав зов, Инь, насколько могла, подползла к выходу, но даже в полумраке она увидела чудовище.
– Что будет с нами, Каг? Что будет с нами? Сюда приходил человек. Я вне себя от ужаса. Ты не можешь войти?
– Разве ты не видишь, что здесь? – негодовал Каг. – Как мне войти? А вдруг в этом пугале вся сила человека, и оно задушит меня прямо у тебя на глазах? Ты должна выйти и вынести малышей, ведь Гладкокожий вернётся.
– Не могу, Каг, – захныкала Инь, – я боюсь, очень боюсь. – И она побежала обратно к лисятам, которые не знали о большой беде, но какой-то смутный страх передался им от матери, и они притихли.
Поднявшись на холмик, Каг всё кругом обнюхал; опять спустился к норе, но его знаменитая смекалка на этот раз ему изменила, – ведь у входа беспощадно шуршало и гнулось привидение, которое человек оставил вместо себя сторожить лисью крепость.
Тут ветер забушевал. Закружил в воздухе прошлогодние жёлтые листья; заскрипели сухие сучья на деревьях, и хрупкие листочки, шелестя, зароптали на вихрь, который своим шершавым гребнем безжалостно прочёсывал их.
Каг на холмике прислушивался и при минутном затишьи, уловив отдалённые голоса, вздрогнул, и от ужаса рот его наполнился горькой слюной.
Но пока ещё он не терял надежды. Не ошибся ли он? Снова спал ветер, и тогда лис уже отчётливо различил человеческие голоса и собачий лай.
В отчаянии бросился он к норе. Разразилась буря. Бумага металась и, оторвавшись от палки, которую егерь воткнул в землю, огромными скачками понеслась в лес.
Углядев и в этом хитрость, Каг всё ещё выжидал, но голоса раздавались уже поблизости. Победив страх, кинулся он в родной дом, который так преданно любил. Стоявшая возле лисят Инь от испуга чуть не бросилась на мужа, когда он скатился вниз.
– Выноси малышей! Выноси немедленно! Здесь человек.
– А страшилище? – заскулила Инь.
– Страшилище улетело. – Каг свирепо оскалил зубы. – Выноси, а то… – И по его взгляду было видно, что он растерзает Инь, если она не послушается.
Лисица в отчаянии стояла над тёплой сопящей кучкой своих детёнышей.
– Неси этого. – Подскочив к Инь, Каг сунул ей в пасть самого красивого лисёнка, Вука. – Оставь его возле озера, около брошенной норы. Беги!
Инь с Вуком в зубах исчезла, как тень. А Каг, дрожа от нетерпения, то вскакивал, то ложился. Куда запропастилась Инь? Он поспешил к выходу: не идёт ли она? Инь неслась со всех ног. Каг отполз, чтобы впустить её. Трясясь от ужаса, скатилась она в логово.
– Каг, Каг нам конец… Они здесь! Над ними дрожала земля.
Толчки всё усиливались, и лисам казалось, у них отнимают воздух, солнечный свет. Они задыхались. Всемогущий человек готов был уже впиться в них своими когтями. В них и в лисят. Зловещий скрежет смерти звучал в ушах, и Инь бросилась на землю, чтобы, глубоко зарывшись в неё, выжить. Сыпался песок, углублялось логово, но Инь лишь выразила этим своё отчаяние, как человек, который, упав в воду, хватается за плывущую рядом шляпу.
Вокруг лисьей крепости теперь со всех сторон доносились удары. Воинственным, пронзительным лаем заливались собаки. Забившись в угол, Каг с ужасом ждал, что будет, но теперь уже он трясся всем телом не только от страха, но и от смертельной ярости.
В нём кипела жажда выжить, спасти малышей и бесследно исчезла прежняя суетливость. Инь лежала, заслонив собой детёнышей, и только по тому, как беспрестанно вздымались её бока, видно было, что она примет участие в бою, если он завяжется.
Они не сводили глаз со входа в нору.
– Не пустить ли нам сначала Чуфи? – раздался голос егеря.
– Можешь пустить обеих, – пробурчал ещё кто-то. – Чёрт знает, сколько их там.
– Боюсь, господин старший егерь, им негде будет повернуться.
– Ну, тогда давай Чуфи. Только бы не стряслась с ней беда, ведь другой такой собаки не сыщешь.
– С ней беда, господин старший егерь? Она вынесет их сюда, как жалкие тряпки. Взять их, Чуфи!
Старая такса ткнулась носом в нору. Она почуяла запах врага, и с дикой яростью лая, скрылась в лисьей крепости. Чем глубже она забиралась, тем глуше звучал её злой беспощадный лай. Оба охотника ждали с ружьями наизготове, – ведь нередко случается, что, перепрыгнув через собаку в логове – лисьей спальне и столовой, – которое бывает иногда величиной с огромную корзину, лиса выскакивает из норы. В таком случае без ружья не обойтись.
Такса пробиралась всё дальше, и её лай уже едва долетал до людей.
Каг видел, что в коридорчике сгущается мрак. С лаем спускался старый палач, и у Инь вся шерсть встала дыбом. Тревога за жизнь в них обоих уже погасла, и осталось одно желание: кусать, вгрызаться зубами и мстить за лисят, которых тщетно они берегли, жалели, любили.
Чуфи ввалилась в логово, и её пронзительный визг услышали даже наверху.
– Уже схватила! – засмеялся егерь.
Глаза таксы ещё не привыкли к темноте. Не заметив Кага, она набросилась на Инь, которая показалась ей тощей, слабой, неспособной к сопротивлению.
Путь к бегству был открыт перед Кагом, но он видел, что всё уже потеряно, любимая Инь в беде, преданная ему Инь, которая родила прекрасных малышей и вызывала зависть самых замечательных рыцарей среди лис. Каг не мог допустить, чтобы растерзали его жену.
Первый удар по морде собака получила от Инь. Лисица билась, спасая своих детёнышей, и хотя Чуфи, вцепившись в неё мёртвой хваткой, подмяла её под себя, Инь тут же прокусила кривую лапу таксы.
А Каг – он отличался силой, – схватив Чуфи за шиворот, оттащил от жены; его зубы, знаменитые лисьи зубы, впились в собачий загривок, и Чуфи, отпустив Инь, стала с визгом взывать о помощи.
Старший егерь услышал её вой.
– Ну вот, я ж говорил! Скорей пусти Фицко! Если с Чуфи что-нибудь стрясётся… – И он так посмотрел на егеря, что тому стало не по себе.
Каг не отпускал Чуфи, истекавшую кровью, но сильная такса изранила ему всю грудь. Инь уже почти ничем не могла помочь мужу, еле живая, она загораживала детёнышей, возле которых шёл бой; однако и она, собрав остатки сил, вцепилась в Чуфи.
Тут в логово спустился Фицко. Сначала он налетел на Инь, укусившую разок и его, но о дальнейшем ей не суждено было узнать: пёс зубами перегрыз ей позвоночник, и она мёртвая упала возле лисят, которых защищала до последнего дыхания.
– Фицко! – прохрипела Чуфи. – Фицко, помоги мне, лис прикончит меня.
Каг видел, что Инь, его любимая, погибла. Страх перед смертью и злость слились у него в одно дикое сумбурное чувство и, притиснув Чуфи к стене, он из последних сил кусал и кусал её.
Но ей на помощь пришёл Фицко. Каг знал, что это его последний бой. Отпустив обессилевшую Чуфи, он сцепился с Фицко. Такса впилась Кагу в горло, но он напоследок содрал с её морды целую полоску кожи; потом огонь жизни стал гаснуть в лисе, и когда такса встряхнула его так, что у него затрещали кости, он испустил дух, лишь его лапы несколько минут ещё шевелились, точно он хотел убежать от чего-то, от чего убежать нельзя.
Он уже не чувствовал, как Фицко поволок его из норы, как не чувствовала этого и Инь. Кривоногий пёс с окровавленной мордой вытащил из норы двух лисиц. Без всякой радости выслушивал он похвалы и только по привычке вилял хвостом, совершенно измученный после сражения, в котором Чуфи пострадала ещё больше. Старая такса не могла пошевельнуться. Она слышала зов хозяина, но передние лапы у неё были перебиты, и голова не поворачивалась.
– Бери лопату! – распорядился старший егерь, – может, Чуфи где-нибудь застряла. Надо же мне было тебя послушать. Такую чепуху только ты и мог присоветовать.
– Ну, пожалуйста, господин старший егерь…
– Молчи! За тысячу звонких монет я не уступил бы Чуфи даже родному брату.
Огорчённый егерь копал и думал про себя: «Разрази громом всех лисиц!». Если Чуфи погибла, ему, конечно, нечего соваться с просьбой о повышении по службе, лучше сбежать отсюда куда-нибудь. А ведь он обещал своей невесте к рождеству непременно сыграть свадьбу.
Егерь рыл, пыхтел и очень сокрушался об участи Чуфи, что, впрочем, не могло ей ничуть помочь.
Потом пришли рабочие с лопатами, и постепенно открылась вся лисья крепость, построенная Кагом с такой любовью для себя и прекрасной Инь, которая теперь уже потухшим взором смотрела в пустоту, и над ней с жужжанием кружил жук мертвоед.
В логове нашли Чуфи. Она была ещё жива. Старший егерь, крайне раздражённый, но до последней минуты не терявший надежды, стал сразу молчаливым и грустным. Он очень любил Чуфи. Когда она была ещё щенком, он принёс её в кармане домой, и с тех пор их связывала крепкая дружба. Тщетно звал он верного друга. Чуфи лишь скулила. Вскинув глаза, порой она устремляла на хозяина такой молящий и страдальческий взгляд, словно говорила:
– Прекрати мои муки! Пусти пулю мне в голову!
И лишь по движению её рёбер было видно, что она ещё дышит. Потом и дышать перестала, и над ней закружилась трупная муха, прекрасно знающая свой час.
Старший егерь смотрел на помощника как на убийцу.
– Гляди, Боршош, гляди, – проговорил он и, отвернувшись, стал тереть глаза, сказав, что туда попал комар.
Но дело уже шло к полудню, а комары, как известно, среди дня исчезают.
Егерь не осмеливался взглянуть на своего начальника. Он молчал и поднял опущенные до того глаза, лишь когда старший лесничий, не прибавив больше ни слова, пошёл домой. Позже нашли и лисят. Их было семеро, – ведь лишь Вука удалось спрятать матери, но, засыпанные землёй, они не подавали признаков жизни.
Один всё-таки как будто шевелился. Стряхнув с него песок, егерь подул ему в рот, и тогда лисёнок открыл глаза.
– Ну, ладно, может, ты исправишь то, что напортил твой отец, – пробурчал Боршош и сунул его в свою охотничью сумку.
Он решил вырастить лисёнка, приручить его и подарить старшему егерю.
Потом Кага, Инь, лисят и Гуфи положили на дно ямы. Вместе с ними засыпали землёй прекрасную лисью крепость. Нежно обнимая их и холмик своими корнями, старый дуб тихо шелестел на ослабевшем ветру, словно ничего не случилось.
Егерь брёл домой. В его сумке сидел лисёнок, вокруг смеялся лес, и под кустами звенели ландыши.
Он шёл, понурив голову, иногда бормотал что-то, но слова «моя милая» точно вылетели у него из головы.
Вук тем временем лежал в камышах на берегу озера и ждал мать, а она всё не шла. Не было рядом ни братьев, ни сестёр, с которыми он привык играть. Пробуждающимся инстинктом лисёнок чувствовал какую-то беду, особенно когда слышал собачий лай, но не подозревал, что глаза, окружавшие его, навеки закрылись.
После того как шум стих и земля нагрелась на солнце, он заснул. А когда проснулся, стало уже прохладней, ветер улёгся и удлинились тени от колышущихся камышей. «Когда же придёт мама?» – думал Вук, и когти голода впивались ему в живот.
Порой над ним пролетала какая-то тень; он, моргая, следил за ней, и рот его наполнялся голодной слюной, – ведь над ним проносилась дикая утка Таш, а вкус её нежного мяса лисёнок помнил так же хорошо, как деревенские детишки – вкус пряника с праздничной ярмарки.
Но и другие тени мелькали в вышине. Клекочущие, острокрылые, плавно качающиеся тени, от которых Вук прятался, хотя ему никогда не говорили, он сам знал, что они опасны.
Как травоядное животное не ест ядовитых растений и домашняя птица – ядовитых ягод, так и лисёнок, начав передвигаться и едва открыв глаза, сразу умеет отличить добро от зла и понимает лисью речь, состоящую из звуков и движений.
Свернувшись клубком на своём мягком ложе, Вук ждал с нарастающим нетерпением. Над озером цапли шумно ссорились из-за ночлега на высоком дереве, стоявшем на берегу, – ведь уже сильно стемнело, и лягушачий народ уже исполнял свой обычный вечерний концерт.
Вук не решался пошевельнуться. – За мной придут, – подбадривал он себя, но эта уверенность постепенно ослабевала, и он чувствовал, ему чего-то недостаёт, чего не могли уже восполнить мёртвые, покоившиеся под высоким дубом.
Тени сливались, и шелестящее море камышей окутывалось серым дыханием сумерек. Стая диких уток пролетала над Вуком; он поднял голову, но сразу опустил: враждебный гул нарушил покой спящих вод, и тут же где-то в воздухе крякнула утка. Выстрел прозвучал вдали, но в чутких ушах лисёнка он отозвался оглушительным грохотом.
Вук, дрожа, прижался к земле, а утка, описав дугу, упала поблизости от него в камыши. Он и её испугался, но уже не так сильно, и подумал: вот обрадуется мать, когда он покажет ей Таш, у которой замечательно вкусное мясо. Вук глотал слюнки, – он был уже очень голоден.
Но мать всё не шла. Смолкли шорохи, свистящий полёт диких уток, гвалт цапель; только лягушачий народ усердно распевал на сотни голосов, гармонично сливавшихся в общий хор.
Лисёнок зашевелился. Когти голода, словно колючки, всё больней впивались ему в живот, и ветер доносил дразнящий тёплый запах Таш. Вук дрожал от возбуждения. Он уже справился бы играючи с живой мышью, с кротом, но утка была слишком велика для него. Он пошёл к ней, остановился, снова пошёл и, наконец, жалобно расплакался.
– Я один, я маленький. Есть хочу, – тихо скулил он; потом всё громче:
– Я один, я маленький. Что мне делать? Есть хочу!
Тогда из-за холма, где было темно и вздыхали высокие сосны, отозвался низкий голос:
– Чей сын ты там, кровинка моя?
– Я сын Кага и совсем ещё маленький. Помогите лисёнку Вуку!
Чужая лиса побежала к расступившимся перед ней камышам, бесшумно, как молчаливый вздох.
– Иди ко мне, Вук, сын Кага, – прошептала она.
Вук направился к незнакомке, но из-за голода он оставил Таш с болью в душе. Тут над ним зажглись два живых фонарика, два загадочных лисьих глаза, и незнакомка обнюхала Вука, маленького дрожащего лисёнка.
– Как же ты спасся? – спросила она.
– Я не спасался, – всхлипнул Вук, – меня принесла сюда мама, я ждал её, но она не идёт.
Из его слов Карак, одинокая лисица, поняла, что лисёнок ещё не знает, что у подножья высокого дуба лежат уже только мёртвые.
– Успеет ещё узнать, – подумала она и вслух сказала:
– Инь, твоя мать, не может придти за тобой. Она послала меня, Карак. Я тебе с родни. Пойдём со мной. Ты умеешь ходить?
– Далеко от дома я ещё не бывал, но всё-таки ходить умею.
– Ну, тогда пошли. – Карак сделала несколько шагов, но Вук не тронулся с места.
– Ты не понял? Иди, иначе я задам тебе трёпку!
– И… и Таш мы тут бросим? – принялся снова всхлипывать Вук.
– Какую Таш? Где она? – разозлилась Карак, решив, что это детские фантазии.
– Над водой что-то прогремело, – с восторгом объяснил Вук, – и Таш упала возле меня. Я даже сейчас чувствую, там ею пахнет. – И влажный лисий нос точно указал направление.
Карак тоже принюхалась, но ничего не учуяла в неподвижном воздухе.
– Чёрт знает, что ты чувствуешь! – ворчала Карак. – У меня нос тоже не деревянный…
– Но я чувствую, – настаивал на своём страшно голодный лисёнок. – И покажу.
– Ну, покажи, – вышла из терпения Карак. – Но если там Таш уже нет, то я выдеру тебя, предупреждаю заранее.
Вук усердно перебирал ножками, шелестя сухими камышами, а Карак не спеша шла за ним. Вскоре она подняла голову. Налетевший ветерок принёс запах утки. Покачав головой, она подумала:
– Кровь старого Кага! Ещё не видно малыша в молодой травке, а такой нюх. Карак, старая лиса, ты приобрела клад, так береги его.
– Постой, сынок, – сказала она погодя. – Ведь ещё на вершине холма почуяла я запах Таш, но хотела тебя проверить. Вижу, нюх у тебя будет хороший. А теперь пропусти меня вперёд. Вдруг она от тебя улетит.
Но утка не могла улететь. Она уже испустила дух. Дробь, как видно, попала ей не только в крыло. Она была ещё тёпленькая.
Карак тоже была голодна, но не забыла о Вуке, – дала ему большие куски и только дивилась аппетиту лисёнка.
Лягушки звонко распевали, над озером с шумом носились летучие мыши, звёзды смотрели в озеро, и в самой глубине вод отражались их яркие лики.
От утки остались одни перья, и Вук удовлетворённо облизывал уголки рта. Он привык к запаху Карак и, поскольку был сыт, считал её старой знакомой.
– А теперь пойдём, – сказала лиса, потягиваясь. – Ты хотел есть, я накормила тебя. Надо идти, ведь я живу далеко; и у меня есть ещё и другие дела.
Вук своими маленькими ножками делал пять шагов, пока Карак один. Старая лисица пошла помедленней и спросила его:
– Ты не устал? Мы можем отдохнуть.
– Нет, не устал, – сопя ответил лисёнок, – но всё-таки отдохнуть неплохо. – И он растянулся на склоне холма, по которому они поднимались; на их пути то здесь, то там торчали головы белых камней, сверкающих в лунном свете.
Подъём становился всё круче, каменистей, высокие деревья сменялись низкорослыми, и приходилось огибать большие кусты ежевики и встречающиеся иногда раскидистые кусты можжевельника.
– «Так» Вуку идти трудно, – пыхтя пожаловался он.
– А как ты хотел бы? – улыбнулась Карак.
– Когда голова вниз опущена, – объяснил он, – то она тяжёлая. Видно…
Лисёнок никогда раньше не взбирался на гору, а эта была довольно крутой.
– Спешить нечего, – Карак добродушно растянулась на земле, – мой дом уже недалеко.
Глубокая мирная тишина царила вокруг. Внизу темнел лес. Он таинственно шумел, и где-то далеко в деревне пропел полночь петух. Может быть, как раз тот, который заманил Кага, когда он, бедняга, чуть не попал в пасть к Вахуру.
– Что за красивый голос у этого… как его там, – поднял лисёнок голову. – Я никогда ещё не слыхал ничего подобного.
– Если будешь умницей, – засмеялась Карак, – я принесу такого «как его там», но уже без голоса. Стоит лисе поймать Курри (так его зовут, чёрт побери), как он теряет голос. Каг, твой отец, конечно, приносил тебе эту птицу, но она уже не пела, и поэтому тебе незнаком её голос. На голове у Курри мясистый гребешок, а жену его зовут Ката.
Подумав немного, Вук сказал:
– Кажется, я его знаю; больше всего люблю от него ножки и грудку. Голову нет.
– И я тоже, – заметила Карак, – но из-за этого мы с тобой не поссоримся. Ноги у тебя отдохнули?
– Давно уже, – храбрился Вук. – А далеко этот Курри? – спросил он: ведь с заманчивыми мыслями о петухе нелегко было расстаться.
– Для тебя далеко. – Карак пошла дальше. – А теперь мы уже дома, – прибавила она, и Вук без предупреждения понял, что разговору конец.
Он бесшумно крался по следу Карак. Выбравшись из густых зарослей ежевики, они вышли к вершине, и перед Вуком открылся незнакомый мир.
Отвесная скалистая стена белела в лунном свете, и рядом зияла пропасть. Сидя в тени, Карак и Вук прислушивались; лисий закон запрещает опрометчиво входить даже в собственный дом.
Царило полное безмолвие.
– Здесь тебе не пройти, – повернувшись к лисёнку сказала Карак, – ведь даже мне приходится быть осторожной. Я тебя понесу.
Вук покорно подставил спину, и Карак бережно взяла его в свои острые зубы.
Старая лиса осторожно шла по узкому карнизу. В жилах Вука застыла кровь, над такой страшной бездной они пробирались, но он всё-таки расслабился, зная, что от него сейчас требуется одно: не шевелиться. Потом тропку пересекла метровая трещина. Карак чуть ли не перелетела через неё, и Вук зажмурился, стукнувшись головой о скалу. Когда он открыл глаза, Карак завернула в небольшую расселину, не видимую ни снизу, ни сверху, и опустила его на землю.
– Мы дома. Иди за мной.
Узкая расселина постепенно расширялась, и они добрались по ней до большого логова с идущими направо и налево ходами, где поместилось бы и два десятка лисиц. Тускло мерцал лунный свет, и Вук с изумлением огляделся.
– Тут замечательно, – удивлённо сказал он, – а я зашиб себе голову. Здесь очень хорошо пахнет. Точно тут есть что-то такое…
– Тут всегда что-нибудь есть, – похвасталась Карак и, достав половину зайца, поделилась с лисёнком, который наелся до отвала.
– Мне нравится здесь, – погодя прокряхтел он, – здесь прекрасно. Я как будто и не ушиб голову. А теперь мне хочется спать.
– Ну и спи, – улыбнулась Карак. – Сюда никто не может добраться. Ни Гладкокожий человек, который стремится все у нас отобрать и съесть, ни собака Вахур, эта продажная тварь. Не выходи отсюда, пока я не вернусь.
В одном углу логова была целая куча сухих листьев, занесённых туда ветром. Растянувшись на них, Вук сквозь сон видел, как Карак прошмыгнула в щель между скалами.
Ночь миновала. Вместо дрожащего мерцания луны в расселину проникла сперва серая мгла, потом живые пробуждающие лучи солнца. Но Вука даже они не разбудили.
Тут что-то заслонило свет, и Карак вползла в логово, держа в пасти Курри, который и на этот раз потерял голос где-то по дороге.
Старая лисица подняла не больше шума, чем лёгкий ветерок; Вук и не проснулся бы, но запах петуха разнёсся в воздухе, и малыш повёл во сне носом.
Карак ласково посмотрела на чуткого лисёнка, который, открыв глаза, сказал:
– Здесь очень хорошо пахнет, и Вук хочет есть.
– Ешь, ешь, сынок, – поощряла его Карак, – для этого я и принесла Курри, который своим пением меряет длину ночи.
– Я люблю Курри, – пробормотал Вук, набивая живот подсунутыми ему кусками.
Наступило молчание. Изредка похрустывали косточки, и над скалами с клёкотом кружили два сарыча. Вук прислушивался.
– Они нас не тронут? – насытившись и облизывая рот, спросил он.
– Нет. Кричат птицы Кие, они подстерегают Цин, мышиный народ, нам до них дела нет.
Воздух стал согреваться. Курри был почти уничтожен, и Карак затащила остатки от него в дальний угол, потому что Вук уже только смотрел на них, а есть больше не мог.
– Давай спать, – зевая сказала она. – Ты тоже поспи, ведь скоро уже ты вырастешь, а взрослые лисы больше спят днём. Когда проснёшься, ни в коем случае не шуми, а если поднимешь меня, я тебя укушу.
И она закрыла глаза.
Потом, пока солнце медленно проплывало над двумя лисами, они крепко спали, лишь плавно вздымались их бока.
Первым проснулся Вук – у него подвело животик, – но он не решался пошевельнуться: ведь Карак запретила ему. Он смотрел на вход в логово, где иногда скользили тени, и ему хотелось узнать, что это за тени. Каменный уступ у входа освещало теперь солнце, и лисёнок жадными глазами глядел на гревшуюся там большую ящерицу Чус с зелёной спинкой. Каг, его отец, иногда приносил ему таких ящериц. Они были помельче, но мясо у них вкусное… а сейчас нельзя даже пошевельнуться.
Карак крепко спала, лишь перебирала изредка во сне ногами, словно бежала.
Вук подумал немного, а Чус тем временем спряталась в щель. Солнце уже ушло с каменного уступа, и лисёнок снова заснул.
Проснулся он оттого, что Карак зашевелилась. В глазах старой лисицы не было и следа сна, и Вук вскочил, словно сроду не спал.
– Здесь была Чус, – сообщил он. – Спинка у неё зелёная. Но я побоялся шуметь. Мясо-то у неё вкусное.
– Брось, сынок, – улыбнулась Карак, – авось проживём и без Чус. Да ты всё равно не сумел бы её поймать. Чус проворная, и там за ней трещина. Я уже пробовала, – махнула она лапой. – Не стоит с ней возиться. Иди, сынок!
– Она вытащила остатки петуха. – Поедим то, что осталось от Курри, небось вечером что-нибудь перепадёт нам.
Петушиного мяса было на один зуб, но червячка они заморили.
Потом издалека донёсся шум. Крики человека, звон бубенчиков и свист кнута.
– Слышишь? Это Гладкокожий, человек! – проворчала Карак. – Не может он не шуметь! Орёт на весь лес и считает, что всё ему принадлежит. Всех подряд убивает, и мы лишь его боимся. Некоторые люди ходят с молниебойной палкой и способны убить тебя даже на расстоянии. Берегись их!
– Сюда не придёт человек? – содрогнулся от страха Вук.
– Куда ему, – торжествующе засмеялась Барак, – ведь он ходит на двух неуклюжих ногах, как аист Келе, тот, что ищет на лугу Унку и живёт в деревне вместе с людьми.
– Не обижают его люди?
– На что им аист? У него только ноги да шея, а мясо, говорят, вонючее.
– А нас зачем люди обижают? – встревожился лисёнок. – Они едят нас?
– Чёрта с два! Им просто жалко уступить нам то, что мы едим, ведь они считают, всё принадлежит им: и Курри, и Калан, и Таш, и всё прочее. Люди любят то же, что мы, и убивают нас, чтоб им больше досталось. И наша шуба нужна им, потому что они гладкокожие, как Унка, и будут мёрзнуть, когда затвердеет хребет вод. Но на то темнота, чтобы скрывать нас. На то у нас четыре ноги, чтобы люди нас не догнали, и нос, чтобы мы издали чуяли их приближение, ведь хороший лисий нос издали чует их, таких дурно пахнущих. Люди завистливые, поэтому ненавидят свободный лисий народ. Сильные, как корова Му, у которой они даже молоко крадут, и мы не можем справиться с ними, избегаем этих врагов и отнимаем у них всё, что возможно. У людей нет ни носа, ни ног, ни глаз, ни ушей, только огромный рот. И это наше счастье, иначе давно погиб бы свободный лисий народ. И всё же остерегайся людей! Их и Вахура, который предал свободный народ и одолжил человеку свой нос. А теперь давай оглядимся немного, ведь ты будешь жить со мной. Мать мне отдала тебя.
Вук в упор смотрел на лису. Какая-то печаль разлилась в воздухе.
– А папа, мама, братишки и сёстры будут приходить к нам?
– Нет. Ты их забудешь. И ненавидь Гладкокожего: он погубил их.
Лисёнок сел. Он почувствовал горечь во рту и навсегда возненавидел человека. Холодок пробежал по его спине, и старые воспоминания о доме, подёрнувшись туманом, стали причинять боль. Вокруг него гулял бездушный ветер, в котором не было теплоты Инь, силы Кага, игривости его братьев и сестёр. Вук сидел тихо, глядя в пространство, и в его смутные ощущения закралась тоска сиротства.
– Пойдём! – Карак сердечно ткнулась в него носом. – Ты забудешь родных. Надо жить. Научиться уловкам свободных лис и показать гладкокожим тварям, что род Вука сильней, чем они.
Тут солнце зашло за холмы, и в тени стало прохладно. Карак перенесла Вука через трещину в скале и отпустила на отвесном карнизе.
– Здесь ты уже можешь идти.
На вершине холма они остановились. Посмотрели вниз на долину, подставив носы слабому ветру, принёсшему с собой живые, тёплые запахи.
Скудные воспоминания лисёнка уже очистились от тоски, и он сказал:
– Кто-то идёт. – И растянулся на земле.
Старая лисица, хотя не слышала ни звука, невольно последовала его примеру. Она в недоумении толкнула Вука, и он указал носом на один из кустов:
– Там!
Возле куста мелькнуло в сумраке что-то белое. Карак уже поняла, что это кошка Мяу, которая, покинув деревню, присоединилась к свободному народу. Она предпочитала не связываться с кошкой: хотя у неё вкусное мясо, но когти острые, и Карак знала лису, у которой Мяу выцарапала один глаз.
Кошка так тихо кралась, что старая лисица даже теперь ничего не слышала, но белая жилетка Мяу мелькала под кустом, где она искала, наверно, гнездо, а может быть, подстерегала живущую там мышку.
Стояла глубокая, напряжённая тишина. Вук из любопытства, чтобы больше увидеть, выставил голову, но тотчас пригнул её, потому что Мяу зашипела и через мгновение уже смотрела на лисиц с дикой груши.
– Как будто можно идти, – поднялась Карак. – Мяу в темноте видит лучше, чем мы, и заметила твои глаза. Теперь уже до утра не спустится она с дерева. Запомни, когда стоишь перед добычей, надо опускать глаза, иначе тебя приметят. А не добудешь еды, станешь слабым, как безногая змея Ши. В темноте горят наши глаза и сверкают зелёными огоньками, как крылья у жука Жу, живущего на цветах. А мясо у Мяу замечательное, да, ты свалял дурака.
– Она потрепала Вука за уши, и ему стало очень стыдно.
Но про себя Карак радовалась, что не надо сражаться с Мяу, которая недёшево отдаёт свою шкуру.
У подножья холма лисы снова приникли к земле. Перед ними тихо струился ручей, и на его берегу самозабвенно распевал лягушачий народ.
– Ступай, попробуй поймать Унку, – сказала Карак. – Если что-нибудь стрясётся, крикни только.
Лисёнок вышел в первый раз на охоту. Карак знала, что он ещё мал, но хотела испытать знаменитую кровь деда Вука.
Малютка Вук с древней лисьей повадкой крался к берегу, и глаза Карак сверкали от радости:
– Он будет первым среди лис!
Вук скользил, как ветерок, даже росинки не сбил с травы. Мышцы его маленьких лапок напряглись, и он чувствовал только первобытную прелесть охоты. Он забыл печаль, забыл Карак и Мяу, за которую недавно получил нахлобучку, и его преследовало лишь одно желание: поймать Унку, которая считает, что раз у неё большой рот, то надо и петь.
Добравшись до берега, он, помня совет Карак, прикрыл глаза.
В низине над ручьём дул небольшой ветерок, и шерсть у Вука взъерошилась от радости, когда среди прочих запахов он обнаружил тёплый, резкий запах Таш. Он не думал уже об Унке. В пылу охоты лисёнок осмелел. Правда, он спугнул Мяу, но теперь покажет Карак свою ловкость.
Вук скользил по берегу, как частица мглы, без голоса, без тени.
Запах Таш становился всё более тёплым и живым. Дикая утка была, как видно, совсем недалеко.
Глаза у лисёнка то широко раскрывались, то сужались. Он спустился к ручью, так как ещё дома слышал, что утки спят на воде.
Лягушки старательно распевали, ручей казался неподвижным, как вдруг Вук обнаружил Таш почти у себя под носом.
Это был ответственный момент. Лисёнок замер, и ему почудилось, будто утка приближается к нему, хотя это его толкал к ней древний инстинкт крови, охоты. Высмотрев, как удобней схватить её за горло, он понёсся с быстротой молнии.
Наевшись вечером рыбёшек, Таш спала. Когда Вук прыгнул на неё, ей показалось, что это обрушилось небо. Она хлопала крыльями, пытаясь взлететь, но потом перед ней потемнела сверкающая на воде рябь, потому что Вук перегрыз ей горло и подмял её под себя в мелководье ручья, который раньше служил Таш колыбелью.
Утка больше не шевелилась, и Вука потрясла одержанная победа. Борьба была бесшумной и короткой, но он всё же надеялся, что ручей разнесёт весть о том, что сын Кага, Вук, которого едва видно в молодой травке, поймал Таш. Таш, чуткую, как сова Ух, которая только днём спит немного и, кстати говоря, в затруднительных случаях обычно даёт советы лесному народу.
Правда, Мяу он проморгал, но она была бы слишком крупной добычей для такого маленького лисёнка.
Вытащив Таш на песчаный откос, Вук присел возле неё, чтобы отдышаться, – ведь утка оказалась очень тяжёлой, и почувствовал себя важным, взрослым лисом.
– Что скажет Карак? – думал он и заранее радовался её похвалам. – Она уже идёт. – Вук посмотрел на берег, откуда доносились как будто её шаги.
Он лёг, закрыв собой утку, чтобы старая лисица не сразу её заметила.
Но тут, почуяв незнакомый запах, лисёнок вздрогнул. Это был запах чужой лисьей норы, значит другая лисица кралась к нему средь высокой травы.
– Почему не идёт Карак? – заволновался он. – Ведь она, наверно, слышит, что кто-то чужой пробирается по берегу.
Но он не стал кричать; ждал, что будет.
И появилась чужая лисица. Она остановилась поодаль, и Вук увидел блеск её зелёных глаз.
Поняв уже, что имеет дело с детёнышем, она подошла поближе и набросилась на Вука:
– Чей ты сын и что тебе надо в моих охотничьих угодьях?
Глаза лисёнка засверкали от гнева, и он крепко прижал к себе утку, свою первую добычу, готовый биться за неё не на жизнь, а на смерть.
– Я Вук, сын Кага, и не отдам тебе Таш. Я её поймал. Она моя. – И он встал, оскалив маленькие зубки.
Большая лисица засмеялась недобрым смехом:
– Сопляк! Ты ещё гордишься своим родом! Про старика Вука только сказки, верно, рассказывают, а твой отец навеки прикусил язычок, когда кривоногий палач в него вцепился. Если ты не уберёшься подобру-поздорову, я тебя искупаю в ручье, точно ты большеротая, пучеглазая Унка. Проваливай!
Вук и теперь не позвал Карак, а чужая лисица уже устремилась к нему, чтобы, отобрав Таш, столкнуть его в воду, которая разнесёт весть не только о его прежней славе, но и о позоре.
Вдруг подул ветер, и чужая лиса остановилась. Глаза её, злобно сузившись, стали маленькими и колючими, как звёзды зимой.
– Значит, ты сын Кага? – медовым голосом продолжала она. – Внук великого Вука и племянник Карак, которую я ценю выше всех. И ты уже поймал Таш. Удивительно! Конечно, Карак тебя научила! Не правда ли? Она теперь первая среди лис, и эти угодья ей принадлежат. Я только пробегала здесь. И, пожалуйста, передай Карак, что на днях я собираюсь наведаться к ней, попросить разрешения…
Вук, стоявший на откосе ниже, чем чужая лиса, не понимал, отчего она так присмирела. Раньше она даже в воду хотела его столкнуть. Но тут на берегу сверкнули глаза Карак, и, напав на чужую лису, она чуть не сбила её с ног и основательно оттрепала.
– Спасай свою паршивую шкуру, Шут, пока не поздно! – закричала Карак.
– У тебя такой же язык, как у гадкой холодной змеи Ши, пожирающей птенчиков. Ты искусала бы этого детёныша, если бы не почуяла моё приближение, но тут заработал иначе твой язычок, ядовитый и холодный, как брюхо Унки!
Она ещё раз наподдала Шут, и та, скуля, скрылась в камышах, крикнув напоследок дрожащим от злобы голосом:
– А, ну погодите! Эй, Карак, беззубая собака! Я ещё повстречаюсь с твоим племянничком, внуком знаменитого Вука, и спущу с него шкуру! Пусть ворон Кар выклюет вам глаза и вас съедят черви! А, ну погодите!
Вук едва успел придти в себя после всех событий, как Карак уже подползла к нему.
– Не обращай на неё внимания, – сказала она. – Это Шут, самая презренная из лис; у неё нет хвоста, потому что она попала в капкан, поставленный человеком. Она не забрала Таш?
– Шут хотела отнять её у меня! – негодовал Вук. – Пусть сама попробует поймать.
Карак думала, Шут со страху кинула утку, и лишь теперь поняла, что это добыча Вука. Она остолбенела. Маленький лисёнок превзошёл самого себя.
– Молодец, Вук! – похвалила она его. – Придёт ещё время, когда ты всех нас заткнёшь за пояс, и, пожалуйста, не забывай тогда старушку Карак. Но пока что ты ещё многому, конечно, должен научиться, – погодя прибавила она, чтобы лисёнок не зазнавался.
Потом Вук поймал шутя ещё пару лягушек, направлявшихся домой.
– Тебе надо поспать, – сказала Карак, – а у меня есть ещё дела, но к утру я буду дома.
С Вуком в пасти она перескочила через трещину в скале и, отпустив его, сразу повернула назад.
– Отсюда ты уже сам донесёшь Таш. И, если проголодался, съешь от неё кусок.
Ночь уже клонилась к концу.
Присев на краю обрыва, Вук всматривался во мрак, ставший ему знакомым, словно он невесть сколько лет ходил по ночам, хотя родился лишь этой весной.
Но ходили тёмными ночами Каг и другие лисьи предки, и в Вуке проснулся инстинкт, точно ожили чужие воспоминания. Счастливый и усталый притащил он Таш в логово и, положив её рядом с собой, тут же уснул.
На второй, третий день и в последующие дни рассветы и ночи были похожи друг на друга. И недели то